Лоуренс Д.Г.

ПО СЛЕДАМ ЭТРУСКОВ

СОДЕРЖАНИЕ

1. Черветери
2. Тарквиния
3. Фрески гробниц Тарквинии 1
4. Фрески гробниц Тарквинии 2
5. Вульчи
6. Вольтерра
ИЛЛЮСТРАЦИИ
КОММЕНТАРИИ

1. ЧЕРВЕТЕРИ

Каждый знает, что этрусками называют народ, населявший Среднюю Италию в ранний период Римской империи; римляне согнали его с обжитых мест, чтобы освободить землю для Рима (с очень большой буквы!), так они обычно поступали с соседями. Они не смогли изгнать всех – слишком их было много, тем не менее, этруски как нация со своим укладом и культурой перестали существовать. Это неизбежный результат Экспансии (с прописной буквы) – единственного raison d'etre* для таких людей, как римляне.

* Смысл существования (фр.).

Мы почти ничего не знаем об этрусках, кроме того, что нашли в их гробницах. У латинских авторов есть о них упоминания. Но конкретные памятники их культуры стали нам доступны лишь благодаря гробницам.

Поэтому надо посетить гробницы – или музеи, в которых хранятся найденные там предметы.

Я впервые случайно наткнулся на произведения искусства этрусков в музее Перу, и меня невольно потянуло к ним. Кажется, так это обычно и происходит. Тобой внезапно овладевают симпатия или презрение и безразличие. Большинство относится с пренебрежением ко всему не древнегреческому, если речь идет о культурах до новой эры, по той простой причине, что все стоящее должно быть древнегреческим. И потому произведения искусства этрусков отметались как слабое подражание греко-римской традиции. А один великий ученый, Моммзен¹, вообще подвергал сомнению факт существования этрусков. Сама мысль о них была ему неприятна. Над педантичным пруссаком в нем взял верх тот самый пруссак, что притаился во всепобеждающих римлянах². И, будучи великим ученым-историком, он заявлял, что этрусков вовсе не было. Ему больше нравилось думать именно так. И этого оказалось достаточно для великого ученого-историка.

К тому же, этруски были порочными. Мы знаем это со слов их врагов и губителей. Точно так же, как мы знаем о тайниках души нашего врага во время последней войны. А кто не порочен и не злонамерен в глазах неприятеля? Для моих хулителей я – воплощение порока. A la bonne heure!*

*В добрый час! (фр.).

Как бы то не было, эти чистые, аккуратные в быту, прекраснодушные римляне, сметавшие с лица земли один народ за другим, под предводительством Мессалины³, Гелиогабала⁴ и подобных им чудищ, эти римляне полагали, что этруски порочны и жестокосердны. Итак, basta! Quand le maitre parle, tout le monde se tait*. Этруски были порочными! Видимо, единственный порочный народ на всем земном шаре. Я и ты, дорогой читатель, мы ведь две чистые снежинки, правда? И мы в полном праве судить обо всем.

*Итак, конец (ит.). Когда хозяин говорит, все молчат (фр.).

Тем не менее, если бы этруски были порочными, думаю, я бы этому только обрадовался. Для пуритан все сущее нечисто, как заметил кто-то. А эти порочные соседи римлян, по крайней мере, не были пуританами.

Едем к гробницам, к гробницам! Солнечным апрельским утром мы отправились в путь. Из Рима, вечного города, который теперь в черном колпаке⁵. Ехать предстояло не долго – около двадцати миль через Кампанию к морю, по направлению к Пизе.

Раздольные поля Кампании зеленеют всходами зерна, здесь снова поселились люди. Но все еще попадаются унылые пустые участки земли, зато вдоль них растут нарциссы – стайками или целыми лужайками. А еще – луга, зеленые и дымчато-белые от ромашек. Солнечное утро начала апреля.

Мы едем в Черветери, древнее этрусское поселение Цере, или Цаере, у него есть еще и греческое название – Атилла. То был веселый и яркий город этрусков, в котором римляне, я так думаю, построили свои первые невзрачные домишки. Как бы то не было, гробницы там сохранились.

Чрезвычайно полезный, подробнейший итальянский справочник железных дорог сообщает, что Черветери находится от станции Пало в восьми с половиной километрах, то есть приблизительно в пяти милях. Курсирует почтовый автобус.

Мы приезжаем в Пало, на станцию в открытом, безлюдном месте, спрашиваем, ходит ли здесь автобус до Черветери. Нет! На улице стоит старенькая тележка, запряженная старенькой белой лошадью. Куда она везет? В Ладисполи. Мы знаем, что нам не надо в Ладисполи, поэтому начинаем осматриваться. Можем мы нанять хоть какой-нибудь экипаж? Нет, это очень сложно. Всегда так говорят: сложно. Имея ввиду – невозможно. Пальцем не пошевельнут, чтобы помочь вам. А в Черветери есть гостиница? Они не знают. Они там никогда не были, хотя он в пяти милях отсюда, и там гробницы. Что ж, оставим сумки на станции. Их нельзя принять, потому что они без замочков. Но когда кто запирал ручную кладь? Сложно! Ну да ладно, мы все равно оставим, крадите, что хотите. Невозможно! Такая ответственность! Невозможно оставить на станции небольшие сумки – они не заперты. Это администрация на себя не возьмет!

Тем временем мы расспросили обо всем местного жителя в небольшом станционном буфете. Он был немногословен, но весьма рассудителен. Мы оставили свои вещи в углу темной небольшой столовой и отправились в путь пешком. К счастью, было чуть больше десяти утра.

Первые несколько сотен ярдов мы шли по ровной белой дороге вдоль стройных рядов красивых раскидистых сосен. Потом она потянулась возле моря – ровная, вытоптанная, жаркая белая дорога, она была совсем безлюдной, лишь вдалеке маячила тележка, запряженная парой волов, которая смахивала на огромную улитку с четырьмя рожками. Вдоль дороги кое-где росли высокие асфодели, опорошенные розовыми искрами цветков и пахнущие кошками. Слева от дороги было море, дальше – ровное зеленое поле пшеницы; Средиземное море мерцало ровным и неживым светом, как это всегда бывает возле низкого берега. Впереди – холмы и лоскут серого, неказистого городка с уродливыми серыми домиками – это Черветери. Мы тащились по унылой дороге. В сущности, нам надо преодолеть всего лишь пять миль с хвостиком.

Мы подошли ближе, стали взбираться вверх. Цере, подобно большинству городов этрусков, расположился на вершине неприступной скалы. Нет, Черветери – не город этрусков. Цере, город этрусков, был захвачен римлянами, а после падения Римской империи перестал существовать. Но потихоньку он воскрес, и сегодня мы шли к старому итальянскому городку, обнесенному серыми стенами, позади которых стояли коробки новых розовых домов и виллы.

Мы вошли в ворота, на площади отдыхали мужчины, о чем-то беседуя, мулы стояли на привязи. А где-нибудь на этих кривых улочках, похоже, нас смогут накормить. Мы увидели вывеску – "Vini e Cucina" – "Вина и кухня", но это оказалась всего лишь глубокая пещера, в которой погонщики мулов пили темное вино.

Все-таки мы рискнули спросить у мужчины, подметавшего автобусную остановку, есть ли здесь еще трактиры. Он ответил, что больше нет, и мы вошли в пещеру, спустившись на несколько ступеней.

Нас встретили весьма дружелюбно. Но еда здесь обычная – мясной бульон, правда, жидкий, с тонкими макаронами, отварное мясо, на котором варили бульон, потроха и шпинат. Бульон безвкусный, мясо и того хуже, а шпинат – боже! – приготовлен на жире от этого мяса. Вот такой обед, а в придачу кусок так называемого овечьего сыра, очень соленого и прогорклого, верно, его привозят из Сардинии; вино смахивает, а может, так оно и есть, на темное вино из Калабрии, от души разбавленное водой. Но это все-таки обед. Мы непременно потом пойдем к гробницам!

В пещеру вошел пастух в сапогах со шпорами и штанах из козлиной шкуры с длинной рыжевато-коричневой шерстью, свисающей лохмотьями с ног. Он ухмыльнулся, выпил вино – вылитый фавн с козлиными ногами. И лицо, каку фавна, не отягощенное моральными установками. Он мирно улыбался и глуховато, робко говорил с виночерпием, который приносил вино из бочки. Ясное дело – фавны боязливы, очень боязливы, особенно в присутствии таких, как мы, современных людей. Он поглядел на нас искоса, отступил, вытер рот тыльной стороной ладони и, выйдя на улицу, забрался на тощего осла; тот покружил на месте и, звонко цокая копытами, затрусил к крепостному валу, а потом – в открытом поле. Фавн, убегающий за пределы города, куда более робкий и ускользающий, чем любая непорочная дева-христианка. Вам не нагнать его.

Я подумал, как нынче редко удается встретить в Италии человека с лицом фавна, а до войны я частенько сталкивался с ними: смуглое, спокойное лицо с прямым носом, маленькими усами, а иногда и с жиденькой, черной бороденкой, с желтоватыми глазами, очень робко глядящими на вас из-под длинных ресниц, но способными вспыхнуть удивительным светом, с подвижными губами, за которыми поблескивают, когда он разговаривает, ослепительно белые зубы. Этот тип лица издавна был распространен на юге Италии. Но сейчас вам редко доводится столкнуться с человеком с лицом фавна – отсутствующим, равнодушным и невыразительным. Верно, они все погибли на войне. Последний, кого я знал, красивый парень, мой ровесник – лет сорока с хвостиком, – становился с годами чудаковатым и мрачным, его замучили воспоминания о войне, и к тому же, он был жесток и деспотичен с женщинами. Наверно, когда я вернусь на юг, он куда-нибудь снова исчезнет. Эти люди-фавны с их простыми жизненными принципами и странным, освобожденным от моральных установок спокойствием, не способны выжить. Выживают лишь траченые пороком.

Долго же я пишу о пастухе из Мареммы⁶. Мы вышли на солнечную апрельскую улицу в Черветери, Цереветусе, старом Цере. Крошечный, расстрепанный клубок улиц, замурованных внутри городской стены. Слева возвышается крепость, акрополь, самое высокое место, сердцевина городов этрусков. Но сейчас тут все заброшено, большой запущенный дворец губернатора или епископа тоже пустует, он стоит сразу заворотами, вокруг – безлюдный двор, по периметру которого – разрушенные постройки, развалины. Нет слов, чтобы описать запустение и разруху, царящие здесь, но, тем не менее, акрополь подавляет своим величием убогие улочки городка, на которых кипит жизнь.

Девушка из трактира в пещере – весьма милая девушка, но никудышняя повариха – нашла нам проводника, похоже, это ее брат, он проводит нас в некрополь. Ему лет четырнадцать, и, как все в этом захолустном местечке, он робкий и подозрительный, держится от нас поодаль. Попросил нас подождать его, ему надо было куда-то сбегать. Мы устроились в крошечном кафе, заказали по чашке кофе, на улице стоял автобус – тоже ждал нашего мальчишку, а тот вернулся с товарищем, который собрался с ним на экскурсию. Мальчишки занимались только друг другом, у них был свой, отдельный от нас, мирок. Они пошли впереди, не обращая на нас почти никакого внимания. Незнакомец ведь всегда опасен. Мы с Б. два тихих безвредных человека. Но парнишка не решился пойти с нами один. Только не один! Ему было бы страшно, точно он идет в ночи.

Они вывели нас за ворота старого городка. Там, снаружи, на пустынной площадке, стояли на привязи мулы и пони, а еще, прямо как в Мексике, вьючные ослы. Мы повернули налево, подошли к подножию скалы, на вершине которой возвышался так называемый дворец с зияющими окнами. Такое впечатление, словно этруски когда-то сами изваяли эту скалу из грубого, необработанного камня, словно ее вершина, на которой стоит обнесенное крепостным валом поселение Черветери, когда-то была ковчегом, внутри которого стояла крепость, священный город Цере, Атилла, прекрасный город этрусков с греческими кварталами. Здесь, в Цере, жизнь била ключом, в пригородах селились греческие колонисты из Ионии, а может быть, из Афин, тогда Рим был еще глухоманью. Около 390 года до н. э. на Рим напали галлы. И римляне погнали весталок и женщин с детьми в Цере, а этруски приютили их в своем хлебосольном, богатом городе. Может быть, беглянки-весталки жили на этом утесе. А может, нет. Не факт, что Цере был расположен именно здесь. С определенностью можно только сказать, что город стоял именно на этой вершине, на ее восточной и южной сторонах, занимая целиком небольшое плато, протяженностью в четыре или пять миль, он был раз в тридцать больше нынешнего Черветери. Но этруски строили все из дерева – дома, храмы, все, кроме крепостных стен, фортификаций, ворот, мостов и дренажных сооружений. Поэтому города этрусков исчезли бесследно с лица земли, как цветы. Только гробницы в форме луковиц сохранились под землей. Этруски строили свои города по возможности на ровных, узких плато или на возвышенностях среди долин, они предпочитали строить их на скалах или холмах, как в Черветери. На вершине этой скалы, на ровной полоске земли, возводилась крепостная стена длиной в несколько миль, опоясывающая город. А внутри крепостной стены они выбирали возвышенную площадку, здесь был ковчег, сердце города, крепость. С внешней стороны стены обычно был крутой склон или ущелье, а напротив возвышался другой холм. На том холме, что напротив, этруски строили город мертвых, некрополь. Они могли стоять на крепостном валу, над ущельем, на дне которого мчался среди кустов ручей, и из города жизни с яркими расписными домами и храмами смотреть на город дорогих сердцу усопших, ведь он был совсем рядом, меж надгробий бежали тропинки, а вход в гробницы был тоже украшен росписями. Так и в Черветери. От морской равнины – а море всего в одной-двух милях отсюда – во времена этрусков надо было немного подняться и подойти к низким горам, на которых стоял город. С тыльной стороны, миновав ворота и удаляясь от моря, вы проходите под низкой, но совершенно отвесной скалой, на которой стоит город, спускаетесь по каменистой дороге в ущелье, поросшее кустами.

Здесь, внизу, в ущелье горожане – вернее, деревенские жители – устроили прачечную, и женщины тихо стирают белье. Приятные на вид женщины, из старого мира, в них так привлекают неразговорчивость и замкнутость, такими женщины были в прежние времена. В них словно затаилась какая-то тайна, ее надо угадать, найти, но глазом ее не увидеть. Нечто, что легко потерять, но невозможно найти.

На другой стороне ущелья – крутой каменистый подъем по тропинке, наши два мальчика осторожно взбираются по ней. Мы проходим в дверь, вырубленную в скале. Я заглядываю во влажный, темный подвал, который когда-то был гробницей. Но ее, наверно, построили для покойников-простолюдинов, – это маленькая камера в скале, теперь совсем пустая. Великие гробницы в Бандитаччьи прячутся в больших могильных курганах, tumuli*. Никто даже не взглянул на эти сырые маленькие клети, вырубленные в низкой скале, поросшей кустарником. Так что и я торопливо стал карабкаться вверх, вслед за остальными.

*Tumulus – курган, могильный холм (лат.).

И вот я на открытой, заросшей дикими травами площадке. Очень похоже на Мексику, только все в уменьшенном масштабе – открытое, дикое место, вдали невысокие, в форме пирамид, горы возвышаются почти на том же уровне, а между ними пастух суетится с отарой овец и коз, все такое мелкое, совсем крошечное. Да, все, как в Мексике, только мельче и понятнее.

Мальчишки ушли вперед по невспаханному полю, оно все в цветах, – мелкие пурпурные вербены, мелкие незабудки и уйма дикой резеды с дивным, легким запахом. Я спросил у мальчиков, как тут называют эти цветы. И услышал дурацкий ответ:

– Это цветок!

На краю оврага в гуще других цветов растут дикие асфодели – розовые, высотой до моего плеча, они виднеются там и сям. Их нельзя не заметить, это самая яркая примета местного пейзажа. Я был уверен, что мальчики хотя бы их название знают. Ничуть не бывало! Они, как бараны, тупо ответили то же самое:

– Е un fiore! Puzza! Это цветок. Он воняет!

Эти оба факта очевидны для любого, в них нет никакого противоречия. Впрочем, запах асфодели не вызывает во мне отвращения, цветок, по-моему, очень красивый, сейчас я в этом не сомневаюсь, он так чудесно раскрывает свои крупные, звездные блекло-розовые соцветия, а большинство бутонов не распускаются и остаются словно запечатанными темными, красноватыми полосками.

Многие очень недовольны греками, превратившими этот цветок в некий культ. И действительно, само слово "асфодель" сразу вызывает в вашем воображении высокую, мистическую лилию, ане этот веселый, неприхотливый цветок, немного напоминающий лук. Лично я абсолютно ничего не испытываю при виде этих мистических лилий, даже при виде загадочно робких лилий mariposa*. Зато когда стоишь на горе в Сицилии, а вокруг тебя, будто облако на море, – розовые, гордые асфодели, выше тебя ростом, усыпанные розовыми цветками с таким задорным, веселым eclat** и с несметным количеством полосатых бутонов, то готов сознаться, что восхищаешься этим цветком. В нем воплощена какая-то неувядаемая слава, та, что мила сердцу греков.

*Калохортус (лат.). **Сияние, блеск (фр.).

Один человек сказал нам, что, как ему кажется, мы неправильно называем этот цветок греческой асфоделью, потому что в одной из областей Греции асфоделью называют желтый цветок, поэтому, сказал дотошный англичанин, асфодель в Греции, вероятнее всего, – это бледно-желтый нарцисс.

Да ничего подобного! На Этне растет красивая, шелковистая, желтая, как чистое золото, асфодель. Господь знает, сколько диких нарциссов в Греции. Хотя она не типично средиземноморский цветок. Нарцисс, нарцисс тацетта, – сугубо средиземноморское растение, точнее греческое. Но нарцисс, нарцисс ложный?!

Как бы то ни было, доверьтесь англичанину, своему современнику, решившему превратить высокую, гордую, веселую, бесстрашную асфодель в скромника нарцисса! Думаю, мы не любим асфодель, потому что не любим ничего гордое и жизнелюбивое. Мирт расцветает точно так же, как асфодель, – будто взрываясь искрами тычинок. И думаю, именно это привлекло внимание греков. Они и сами такие.

Эти мысли мне приходят в голову по дороге к гробницам: они впереди, курганы, поросшие травой, в форме гриба, этакие великаны-грибы, стоящие по краю ущелья. Когда я говорю "ущелье", я не имею в виду ничего, похожего на Великий Каньон. Просто небольшой, как всюду в Италии, овражек, в который вы можете смело спрыгнуть.

Мы подошли ближе и увидели, что курганы лежат на каменном фундаменте, это такие массивные пояса из обработанного камня с мягкими, неровными очертаниями, будто кольца больших, беспокойных бакенов, наполовину погруженных в море. А эти осели, немного погрузившись в почву. Череда курганов, меж ними – утоптанная тропинка, она идет и вдоль оврага. Безусловно, пред нами – главная улица некрополя, как в крематории Нового Орлеана, на который потрачен миллион долларов. Absit omen!*

*Здесь: пусть это не будет дурной приметой! (лат.).

Нас отделяет от курганов забор из колючей проволоки. На проволочных воротах вывеска, предупреждающая, что цветы здесь рвать запрещается, непонятно, правда, что это означает, потому что цветы тут просто не растут. А другое объявление предупреждает, что гиду платить не следует, потому что он помогает вам безвозмездно.

Мальчишки побежали к новому, невысокому, бетонному зданию, стоящему рядом, и привели гида – юношу с красными глазами и забинтованной рукой. Месяц назад ему отрезало палец на железной дороге. Он невеселый, робко что-то бормочет, не производит на вас приятного впечатления – правда, потом он оказался вполне приличным малым. Он принес ключи и карбидную лампу, мы вошли в ворота и двинулись к гробницам.

В некрополях этрусков, куда мне довелось попасть, удивительно тихо и покойно, не в пример кельтским захоронениям, где царит атмосфера таинственности и сверхъестественности, или вызывающему легкое отвращение Риму, или старой Кампании, или Мексике, Теотихуакану, Чолуле и Митле на юге, где огромные пирамиды вселяют в вас ужас, или святым местам Будды на Цейлоне, где в вас пробуждается милое, приятное чувство идолопоклонничества. А от этих огромных, поросших травой курганов, опоясанных каменными кушаками, веет покоем и добротой, и когда спускаешься по центральной дороге, ощущаешь себя как дома и испытываешь счастье. Был тихий, солнечный, апрельский день, из мягкой травы на курганах вылетали жаворонки. Но в воздухе над этим ушедшим под землю некрополем были разлиты покой и тишина, и вы осознавали, что душе покойника здесь хорошо и мирно.

То же самое вы испытываете, когда спускаетесь на несколько ступенек вниз и попадаете в каменные камеры курганов. Ничего здесь уже нет. Как в доме, из которого все вынесли, – прежние хозяева съехали, новые постояльцы прибудут нескоро. Но кем бы ни был ушедший, после него осталась что-то приятное, милое сердцу и телу.

Они на удивление большие и красивые, эти обиталища покойников. Вырубленные в скале, они напоминают дома. На крыше узор в виде камыша, повторяющий очертания тростниковой крыши домов живых. Да, это дом, жилище.

Когда вы входите внутрь, вы попадаете в две небольшие камеры, одна – направо, другая – налево, это прихожие. Говорят, сюда помещали урны с прахом рабов, их ставили на каменные скамьи, потому что рабов всегда сжигали. В Черветери знатных людей хоронили лежащими в полный рост – иногда в больших каменных саркофагах, иногда в больших гробах из терракоты, со всеми регалиями. Но чаще всего их клали на широкие каменные ложа, тянувшиеся вдоль стен гробницы. Сейчас они пусты, а тогда усопшие спокойно лежали на открытых похоронных носилках, не заключенные в саркофаги, словно заснули, как в жизни.

Центральная камера большая, посередине стоит высокая квадратная каменная колонна, поддерживающая свод: так в домах этрусков ствол дерева подпирал крышу. Вдоль стен камеры тянется широкое каменное ложе, иногда в два яруса, на котором лежали покойники в гробах или на резных каменных и деревянных носилках – мужчина, сияющий золотыми доспехами, женщина в бело-розовом платье с крупными ожерельями на шее и красивыми кольцами. Здесь покоилась семья, знатные этруски с женами, лукомоны⁷ с сыновьями и дочерями, – все в одной гробнице.

Чуть дальше снова дверной проем в скале, довольно узкий, кверху он сужается, как в Египте. Все напоминает Египет, но в целом здесь все проще, безыскуснее, без особых украшений, выполнено в естественных пропорциях, и даже не замечаешь, как же тут красиво, реально. Вас окружает природная красота форм фаллического сознания⁸, разительно отличающегося от надуманных, изощренных форм ментального, духовного Сознания, к которым мы привыкли.

Через эту внутреннюю дверь попадаешь в последнюю камеру, маленькую, темную, самую важную. Напротив двери стоит каменное ложе, на котором, вероятно, возлежал лукомон, а рядом – сакральные украшения усопшего: маленькая бронзовая ладья смерти, которая должна была перенести его из этого мира в мир иной, сосуды с драгоценностями для того, чтобы он надел их, отправляясь в дальний путь, маленькие блюда, миниатюрные бронзовые статуэтки, инструменты, оружие, доспехи, все эти забавные предметы, составляющие богатство знатного покойника. Иногда во внутренней комнатке хоронили женщину, тоже знатного происхождения, в роскошных одеждах, с зеркалом в руке, со всеми ее украшениями, драгоценностями, гребнями, коробочками с косметикой, – все это хранилось в урнах или сосудах, стоявших вдоль стены. В каком прекрасном окружении они встречали смерть!

Одна из самых важных гробниц – гробница Тарквиниев, династии, давшей Риму на заре его существования царей⁹. Вы спускаетесь вниз по ступеням и попадаете в подземный мир Таркне, как писали этруски эту фамилию. В середине большой камеры стоят две колонны, высеченные из камня. Стены большой жилой – если можно так выразиться – комнаты покойных Тарквиниев оштукатурены, но на них нет фресок. Лишь надписи на стенах и в нишах, где покоились усопшие, на стенах над двухъярусным каменным ложем. Короткие предложения написаны легким почерком красной и черной краской или же выведены пальцем на сырой штукатурке, почерк наклонный, выдающий подлинный этрусский характер, легкомысленный и жизнелюбивый, строки часто бегут вниз, писали их справа налево. Эти веселые эпитафии легко прочитать, словно только вчера их кто-то написал мелом архаичными этрусскими буквами, легко и беззаботно. Но, прочитав их, мы не понимаем, что там написано. Avle – Tarchnas – Larthal – Clan. Совсем просто. Но что это значит? Никто точно не знает. Имена, фамилии династий, родственные связи, титулы усопших – мы что угодно можем предположить. "Аул, сын Ларта Таркна", считают ученые, – как глубоко продвинулись они в своих поисках! Но мы-то не способны прочитать ни одно предложение! Язык этрусков для нас загадка. Однако же в период расцвета Цере это был повседневный язык многих людей, живших в Средней Италии, по крайней мере в ее восточной части. А теперь язык навсегда исчез. Судьба – удивительный феномен.

Гробница называется "Grotta Bella"*, она интересна своими гипсовыми рельефами и каменными рельефами, вырезанными на колоннах, карнизах вокруг ниш-усыпальниц, над каменными ложами, стоящими вдоль стен гробницы. По большей части, на них изображены доспехи воинов, их знаки отличия и ордена: щиты, шлемы, латы, наголенники, мечи, копья, ботинки, пояса, ожерелья знатных воинов, кувшины со священной водой, скипетр, собака – сторож хозяина даже во время путешествия в царство мертвых, два льва, тритон, или водяной, и гусь – птица, плывущая по водам и ныряющая в глубину потока Начала и Конца. И все это изображено на стенах. И все эти конкретные предметы или изображение их, без сомнения, находились здесь, в гробнице, а теперь ничего нет. Но когда мы задумаемся, какие же сокровища хранились в каждой гробнице знатного покойника – а в большом кургане было несколько гробниц, когда вспомним, что в некрополе Черветери предстоит открыть еще сотни гробниц и что по другую сторону древнего города, ту, что ближе к морю, тоже множество гробниц, тогда мы сможем себе представить, какие несметные богатства этот город предавал земле вместе со своими покойниками, а ведь в те дни у Рима было совсем мало золота и даже бронза считалась драгоценным металлом.

*"Прекрасная гробница" (ит.).

В гробницах, высеченных в скале, легко дышалось, было уютно. Вы не ощущали подавленности, когда спускались вниз. Отчасти это, вероятно, объясняется особым очарованием естественных форм всего сотворенного этрусками, не испорченных влиянием латинян. Во всем – и в линиях и в формах подземных стен и камер – простота, безыскусность в сочетании с удивительной естественностью и спонтанностью, что тотчас же поднимает настроение. Греки стремились произвести впечатление, а готические формы еще больше были нацелены на то, чтобы подавить ваше воображение. Этруски совсем не думали об этом. Предметы, выполненные ими, в их веселое время, естественны, как само дыхание. Эти люди дышали полной грудью, радостно, наслаждаясь жизнью. Даже в гробницах проступают великие, подлинные достоинства этрусков – легкость, естественность, жизнелюбие, никакого насилия над душой или интеллектом.

И смерть для этрусков была приятным продолжением жизни – с драгоценностями, вином, флейтами, под музыку которых они танцевали. И в этом не было ни экстаза озарения небес, ни страдания чистилища. Просто естественное продолжение жизни во всей ее полноте. Все здесь воплощение жизни, все будто живое.

Однако все созданное этрусками, кроме гробниц, было уничтожено. Это представляется мне диким. Вы снова поднимаетесь и попадаете в солнечный апрельский день, идете по утоптанной дорожке между округлыми, поросшими травой могильниками, под которыми находятся гробницы, проходя мимо них, вы бросаете взгляд на вход – без дверей – в эти гробницы. Как покойно, приятно, весело! Как умиротворяет тут все!

Б. только что вернулся из Индии, он страшно удивился, увидев камни в форме фаллоса у входа во многие гробницы. Да тут совсем как в Бенаресе, где стоят фаллические символы Шивы! Точно такие же, как камни в форме фаллоса в пещерах Шивы и в храмах Шивы!

И еще одна любопытная вещь. Можно прожить спокойно всю жизнь, прочитав уйму книг об Индии и Этрурии, но не найти ни единого слова о том, что сразу же поражает любого в Бенаресе или в некрополе этрусков – о фаллическом символе. Вот они, каменные фаллосы, ошибиться нельзя – они повсюду возле гробниц. Вот они, каменные фаллосы, большие и маленькие: те, что больше, стоят у входа, небольшие – в скале. Должно быть, на вершине некоторых курганов раньше была водружена колонна в форме фаллоса, а в других случаях он стоял у входа. Маленькие фаллосы, сделанные из камня, размером в семь-восемь дюймов, прикреплены к скале возле входа, наверно, они постоянно охраняли вход. Они похожи на часть самой скалы. На самом деле, это не так – Б. поднял один фаллос. Его вырезали из камня, поставили в углубление, предварительно зацементировав. Б. вернул его на прежнее место, то, на котором он стоял за пятьсот или шестьсот лет до Рождества Христова.

Говорят, большие каменные фаллосы, которые ставили на вершину кургана, иногда были украшены очень красивой резьбой, иногда – надписями. Ученые называют их cippus, cippi. Но безо всякого сомнения, cippus – это усеченная колонна, которая служила надгробным камнем, довольно приземистая, часто квадратная, срезанная сверху, что олицетворяло, скорее всего, конец жизненного пути. Некоторые маленькие каменные фаллосы тоже усечены. Но другие колонны – высокие, массивные, украшенные резьбой, с двойным конусом, несомненно, повторяют форму фаллоса. Небольшие, прикрепленные к скале фаллосы не усечены.

У входа в некоторые гробницы стоит каменный домик, или ящик с двухстворчатой крышкой, словно двускатная кровля прямоугольного дома. Наш гид, тот, что работал на железнодорожной станции и не был серьезным ученым, пробормотал что-то насчет гробниц, где покоятся женщины, мол, у входа ставили каменные дома или ящики – над входом, добавил он, а возле захоронения мужчины ставили фаллосы, то есть лингамы. Но поскольку все большие гробницы были фамильными склепами, возле них ставили и то, и другое.

Каменный дом, как сообщил паренек, – это Ноев ковчег без лодки, в детстве у нас тоже была коробка, изображавшая Ноев ковчег со зверями. Да, это и есть Ковчег, arx*, колыбель. Колыбель мира, в которой взлелеяны все времена. Колыбель, arx, где жизнь находится в надежном убежище. Колыбель, Ковчег Завета, в котором заключены тайна вечности, манна небесная и таинство. И вот он тут, стоит в сторонке у входа в гробницы этрусков, в Черветери.

*Здесь: убежище (лат.).

Верно, в этой приверженности этрусков двум символам и кроется причина разрушения и уничтожения самосознания этрусков. Новый мир стремился освободиться от этих фатальных, довлеющих над ними символов старого мира, старого материального мира. Сознание этрусков зиждилось, счастливо и блаженно, на этих символах – на фаллосе и на убежище. А потому подобное мироощущение, пульс и ритм жизни этрусков, должны были быть уничтожены.

И теперь, очутившись под голубыми небесами, слушая пение жаворонков жарким апрельским днем, мы вновь понимаем, почему римляне называли этрусков порочными. Даже в период расцвета римляне не были святыми. Но были убеждены, что должны ими быть. Они ненавидели фаллос и Ковчег, потому что стремились построить империю и доминионы и больше всего стремились к богатству – социальному благу. Вы не станете радостно и беззаботно танцевать под флейту и одновременно порабощать народы и стяжать огромные суммы денег. Delenda est Carthago*. Для алчного человека любой, стоящий на его пути, воплощение порока.

*Карфаген должен быть разрушен (лат.).

В Черветери сохранилось много гробниц, а курганов – мало. Многие сровняли с землей. Гробниц тут много – одни наполовину затоплены, в других ведутся раскопки, как в каменоломнях, хотя сейчас тут тихо, все работы свернуты. Много, очень много гробниц, и надо успеть спуститься в каждую, они ведь вырублены под землей, а могильный курган, там, где он был, насыпали позднее – рыхлая земля, ложившаяся возле каменного пояса. Некоторые курганы сровняли, но все вокруг в глыбах и насыпях. Гробницы сохранились, они почти одинаковые, хотя одни большие, другие – маленькие, одни – для знати, другие – для простолюдинов. И почти в каждой несколько камер, а перед ними – передняя комната. И все эти гробницы вдоль дороги мертвых были раньше защищены курганами, великолепными округлыми могильными курганами, огромными могильниками наслаждения для покойников, увенчанными высокими фаллическими конусами.

Мы очутились на краю некрополя – дальше пустырь, раскопки приостановлены, течет ручей. Мы поворачиваем назад – покидаем дом мертвых этрусков. Все гробницы пусты. Все похищено. Римляне, может, и почитали покойников какое-то время, пока их религия была достаточно мощной, чтобы властвовать над этрусками. Но позднее, когда римляне принялись коллекционировать созданное этрусками, – как в наше время мы коллекционируем антиквариат – началось расхищение гробниц. Даже после того, как золото, серебро и драгоценности выкрали из могил – а это произошло, без сомнения, вскоре после воцарения там римлян, – сосуды, кувшины и предметы из бронзы оставались на своих местах. Но потом богатые римляне взялись собирать сосуды, "греческие" сосуды с нарисованными на них картинами. И их тоже начали похищать из гробниц. Потом настал черед небольших бронзовых статуэток, фигурок животных, бронзовых кораблей (этруски приносили в гробницы великое множество подобных вещиц), они тоже стали добычей римских коллекционеров. Самые удачливые римские аристократы набрали по тысячи, а то и две тысячи миниатюрных бронзовых изделий, чем весьма гордились. Потом Рим пал, и варвары похитили все, что осталось там. Так это все и продолжалось.

И все же некоторые гробницы сохранились нетронутыми, потому что в них проникли воды и затопили вход, залив каменный фундамент кургана, над могилами выросли кусты и трава, осталась холмистая, покрытая пригорками и травой пустынная местность.

А внизу – гробницы, из которых все вынесли, но в исключительных случаях – нетронутые. И в Черветери уцелела одна такая гробница, она находится вдали от некрополя, по другую сторону городка, в 1836 году ее обнаружили и, естественно, полностью разграбили. Генерал Галасси и местный священник Реголини возглавили раскопки, поэтому ее назвали "Гробницей Реголини-Галасси".

Она и по сей день представляет интерес – примитивная, узкая гробница, посередине коридор поделен на два помещения, со сводом в форме арки, – ее называют фальшивой аркой: она была вырублена из горизонтальных рядов камней, образующих ступенчатый поток, а самые верхние сходились вместе. Поверх были положены большие плоские камни, получилась почти готическая, плоская арка, арка, построенная, не исключено, еще в восьмом столетии до Рождества Христова.

В первой камере покоились покрытые пылью останки воина в бронзовых доспехах, красивые и прекрасно сохранившиеся, словно на живом человеке. Во внутренней камере на каменном ложе лежали красивые, хрупкие драгоценности из белого золота, кольца – там, где превратились в прах уши, браслеты – в прахе рук; конечно же, то был прах женщины благородного происхождения, жившей почти три тысячи лет назад.

Из гробницы вынесли все. Сокровища, такие изящные, хрупкие и печальные, почти все хранятся в Грегорианском музее в Ватикане. На двух серебряных сосудах из Гробницы Реголини – Галасси есть надписи – "Mi Larthia". Это практически первые слова этрусков, найденные нашими современниками. Но что они означают? "Это Лартия". Лартия была женщиной?

Цере, даже за семь столетий до Рождества Христова, был богатейшим городом, он купался в роскоши, там любили и ценили мягкое золото, знаменитые греческие амфоры, часто устраивали пиршества, танцы. Но теперь там ничего не осталось. Гробницы опустели: сокровища, которые создали этруски – а даже до нас дошло многое из того, что было создано в Черветери, – хранятся в музеях. Если вы поедете к гробницам, вы увидите лишь то, что увидел я, – серый, жалкий, заброшенный маленький городок, стиснутый стенами, там, верно, живет не больше тысячи человек, да еще там несколько пустых могил.

Но когда вы сядете в почтовый автобус, в котором вам предстоит трястись по ухабистой дороге, ведущей к станции, четыре часа кряду солнечным, знойным днем, вы, может быть, увидите, что автобус окружает дюжина полногрудых, красивых женщин, провожающих своего соседа. И на смуглых, полных, красивых, жизнерадостных лицах вы непременно увидите свет жизнелюбивых этрусков. У некоторых – ровные греческие брови. Но у всех живые, теплые лица, от которых исходит энергия этрусков, красота тайны, заключенной в еще не разграбленном Ковчеге, напоенном легкомыслием этрусков и их фаллической мудростью!

2. ТАРКВИНИЯ

В Черветери негде было остановиться на ночь, поэтому перед нами стоял выбор – возвращаться в Рим и оставаться там или ехать дальше, в Чивита-Веккью. Автобус остановился в Пало около пяти часов, вокруг ничего и никого, надо было ждать поезд до Рима. Но мы решили ехать в Тарквинию, а не возвращаться в Рим, так что нам предстояло ждать еще два часа. До семи вечера.

Вдали виднелись виллы из бетона и новые здания, верно, то был Ладисполи, приморский курорт в двух милях от Пало. И мы отправились пешком в Ладисполи по ровной дороге, бежавшей вдоль берега моря. Слева, в лесу, прилегавшем к большому парку, разливались трелями соловьи, а если заглянуть через ограду, можно было увидеть маленькие розовые цикламены, покрывшие сияющим в вечернем освещении ковром землю.

Мы двинулись вперед, римский поезд выглянул из-за поворота. Он не остановился в Ладисполи, одноколейкой длиною в две мили пользуются тут лишь в разгар курортного сезона. Мы подошли к стоящим на окраине города уродливым виллам, мимо нас прогромыхала старая повозка, запряженная дряхлой белой лошадью: они так выгорели на солнце, что смахивали на призраки. Они обогнали нас.

Ладисполи одно из тех уродливых местечек на итальянском побережье, которые состоят из нескольких новых бетонных вилл, новых бетонных отелей, киосков и бань, тут пусто, десять месяцев в году нет ни души, все ждут заработков, когда в июле и августе сюда нагрянут курортники. Сейчас здесь пустынно, совсем пустынно, мы заметили только двух-трех служащих и четверых беспризорных мальчишек.

Мы с Б. легли на серо-черный вулканический песок у кромки плоского, отступившего от берега моря, над которым серое, однообразное небо разлило тусклый, ровный вечерний свет. Маленькие волны бежали зелеными барашками, поднимавшимися из темной морской глубины, из удивительно ровной глади. Поразительно заброшенный вид, море поразительно ровное, отступившее далеко от береговой линии, безжизненное, земля словно издала последний вздох и замерла навеки.

Тем не менее, это Тирренское море¹⁰ этрусков, по которому на резвых парусах сновали их корабли, разрезая воду веслами, на которых сидели рабы, и эти корабли плыли из Греции и Сицилии – Сицилии, которой управляли греческие тираны, из Кум, греческого города-колонии в Кампании, ныне провинции Неаполя, от острова Эльба, где этруски добывали железную руду. Этруски ходили по морю под парусами. Говорят, они приплыли морем из Лидии¹¹ в Малой Азии во времена, затерявшиеся во мгле веков, ибо это было ранее восьмого века до Рождества Христова. Но трудно себе представить, что целый народ, сонм людей, приплыл в крошечных челнах, какие тогда строили, что все приплыли одновременно и осели в малонаселенной в те времена Средней Италии. Но может, корабли действительно приплыли туда – и даже раньше Улисса¹²? Может быть, люди высадились на чужом, ровном берегу, разбили лагеря, а потом вступили в контакт с местными жителями? Никто не знает, кем были пришельцы – лидийцами или хеттами¹³ с волосами, стянутыми на затылке в пучок, выходцами из Микен или с Крита. Может быть, они все приплывали сюда по очереди. Потому что во времена Гомера¹⁴ Средиземноморский бассейн был неспокойным районом, древние племена спускали на воду столько кораблей, сколько семян сеяли в поле. Постоянно мигрировали многие народы, а не только греки, эллины и представители индоевропейских групп.

Но чьи бы корабли ни бросали якорь у берега, покрытого мягким, густым, серо-черным вулканическим песком, три тысячи лет назад, а может, и того раньше, моряки с этих кораблей убеждались, что на прибрежных холмах живут люди. Когда лидийцы или хетты вытаскивали на берег свои длинные, небольшие, двуглазые¹⁵ кораблики, разбивали лагерь подальше от берега, укрываясь от влажного сильного ветра, что за любопытные туземцы спускались с холмов взглянуть на незнакомцев? Потому что туземцы там были, в этом мы уверены. Даже после падения Трои, даже до того, как были заложены Афины¹⁶, там были местные жители. Они строили хижины, крытые соломой, разбросанные кучками по холмам, засевали зерновыми поля, пасли стада коз, а может, и более крупного скота. Может, так же, как в старых ирландских деревнях или в шотландских поселениях на Гебридах во времена принца Карла¹⁷, три тысячи лет тому назад пришельцы появились в поселениях италийцев на берегу Тирренского моря? Но к тому времени, какв восьмом веке до Рождества Христова этруски появились в Цере, этот город, безусловно, уже не был маленькой деревушкой в горах. Это был город, построенный местными жителями, в чем мы убеждены, а его население занималось добычей золота и выделкой полотна задолго до того, как была построена Гробница Реголини – Галасси.

Но как бы это ни происходило на самом деле, туда прибыли чужаки, и там было местное население, в чем мы также уверены, а самое главное – среди них не было греков или эллинов. Это произошло задолго до расцвета Рима, не исключено, что первые пришельцы появились там даже до времен Гомера. Пришельцы – мало их было или много, неизвестно, – приплыли с Востока, из Малой Азии, или с Крита, или с Кипра. Нам кажется, они принадлежали к древней, примитивной средиземноморской, или азиатской, или эгейской ветви¹⁸. Рассвет нашей истории был закатом истории другого периода, о котором никогда уже никто не напишет. Пеласги теперь лишь царство теней. Но из царства теней выплывают названия племен хеттов, менойцев, лидийцев, каров, этрусков, может, из той же великой страны забвения возникнут народы, которых называли этими именами.

Цивилизация этрусков подобна выстрелу, не исключено, последнему, из мира доисторического Средиземноморья, и этруски-пришельцы, как и аборигены, наверно, принадлежали этому древнему миру, хотя они были представителями разных народов, находились на разных ступенях развития. Затем греки оказали на них сильное влияние. Но это уже предмет другого разговора.

Как бы то ни было, пришельцы встретили в древней Италии большое число местных жителей, владевших огромными территориями. Этих аборигенов, которых нынче почему-то называют Вилланов¹⁹, никто не изгонял с их земель и не порабощал. Возможно, они были рады гостям – у них был одинаковый темперамент. Вероятно, религия пришельцев, хотя и более развитая, не была чужда религии местных жителей – без сомнения, у них были общие корни. Вероятно, местное население по доброй воле сформировало религиозную знать из числа пришельцев – итальянцы делают почти то же самое и в наши дни. Так возник мир этрусков. Но потребовались века, чтобы Этрурия достигла своего расцвета. Этрурия не была колонией, она была медленно развивающимся государством.

Никогда не существовало народа этрусков, в давние времена было большое число племен или народностей, говорящих на этрусском языке, пользовавшихся этрусским алфавитом и – по крайней мере, так официально считается – исповедовавших одну религию и одинаковые философские взгляды, все это и объединяло их. Алфавит этруски, похоже, позаимствовали у греков, скорее всегоу халдеев из Кум, греческой колонии, расположенной севернее, там, где сейчас стоит Неаполь. Язык этрусков не похож ни на один диалект греков или италийцев. Но ничего конкретно мы не знаем. Вероятно, в большей степени это язык аборигенов, жителей южной Этрурии, также как и их религия: по всей видимости, она зарождалась у аборигенов и была такой же, как старая религия доисторических народов. Из тени доисторического мира возникла умирающая религия, в которой еще не было богов и богинь, она строилась на таинстве основных стихий Вселенной, сложное сочетание которых мы называем невыразительным словом Природа. И религия этрусков была такой же. Еще не был создан пантеон богов и богинь с их четко определенными чертами.

Но не мне предлагать какие-то заключения. Просто очень впечатляет то, что наполовину проступило из мрака седой старины, и ознакомившись со всеми гипотезами ученых мужей, в большинстве своем противоречащими друг другу, увидев с замиранием сердца гробницы и сохранившиеся этрусские предметы искусства, все-таки делаешь собственные выводы.

Представим себе, как с Ближнего Востока по тихой морской глади плывут корабли, так было даже во времена царя Соломона²⁰, а может быть, даже в дни Авраама²¹. А корабли все плывут и плывут. И на заре нашей истории мы уже видим, как они несутся на парусах – белых или алых. Потом, когда греки стали селиться колониями в Италии, а финикийцы осели на западном берегу Средиземного моря, впервые были упомянуты молчаливые этруски, которые появились на исторической сцене.

К северу от Цере построили порт Пирги²², и мы знаем, что туда приплывали греческие суда с сосудами и провиантом, колонисты направлялись в этот порт из Эллады и из Magna Graecia²³, а корабли финикийцев – из Сардинии и Карфагена, огибая Тир и Сидон, и гребцы дружно налегали на весла. У этрусков были свои корабли, построенные из дерева, срубленного в горах, просмоленные смолой из северной Вольтер-ры, под парусами, сшитыми в Тарквинии, они везли зерно со своих изобильных полей, знаменитые бронзовые и железные этрусские изделия, везли их в Коринф, или в Афины, или в порты Малой Азии. Мы знаем о великих, безжалостных, кровавых боях с финикийцами и правителем Сиракуз²⁴. И мы знаем, что этруски, все, кроме жителей Цере, стали жестокими пиратами, почти такими, какими позднее были мавры и варвары-корсары²⁵. Это было частью их порочной натуры, что весьма раздражало их миролюбивых и безвредных соседей, законопослушных римлян, которые свято верили в высший закон, установленный победителем.

Но все это было очень давно. Даже берег изменился с тех пор. Истерзанное море отступило, обмелело, а унылая земля оголилась, словно против своей воли. Украшения здешних мест, убогие курорты вроде Ладисполи и Остии, с оскверненной тощей землей, оглашаются победным жужжанием комаров.

Со стороны темнеющего моря дует назойливый, почти ледяной ветер, мертвые волны под свинцовым небом поднимают сколки чистой зелени из свинцово-серой глубины. Мы встаем с темно-серого, но мягкого песка и возвращаемся той же дорогой на станцию, поглядывая на редких прохожих и чиновников, присматривающих за этим курортом, пока не приедут очередные отдыхающие.

На станции – обычная неразбериха. Но наши вещи целы и невредимы, лежат в темном углу в буфете, официант накормил нас холодной мясной закуской с вином и апельсинами. Уже ночь. Точно по расписанию на большой скорости подкатил поезд.

До Чивита-Веккья – час или больше, это не очень крупный порт, правда, оттуда курсирует пароход до Сардинии. Мы вручили свои вещи славному старику-носильщику и попросили его проводить нас до ближайшей гостиницы. Когда мы вышли со станции, была глубокая ночь, тьма кромешная.

Ко мне крадучись подошел какой-то парень.

– Вы иностранцы?
– Да.
– Какой национальности?
– Англичане.
– У вас есть разрешение останавливаться в Италии – или паспорт?
– У меня есть паспорт – а что вам нужно?
– Хочу взглянуть на него.
– Он в чемодане. А зачем? Зачем вам это?
– Это порт, мы обязаны проверять документы иностранцев.
– Но почему? Генуя тоже порт, но там никто никогда не требует документы.

Я был вне себя от бешенства. Он не ответил. Я велел носильщику идти с нами в гостиницу, а парень крадучись последовал за нами в шаге от нас, точно дворняжка – как все шпики.

В гостинице я снял номер, зарегистрировался, но потом этот парень снова стал требовать у меня паспорт. Мне хотелось понять, зачем он ему нужен, почему он пристал ко мне на станции, словно я преступник, и с чего вдруг он оскорблял меня, допытываясь, кто я и откуда, хотя в любом другом городе Италии все путешествуют, не подвергаясь допросам, ну и так далее, – в общем, я был вне себя.

Он не отвечал, но смотрел на меня, не отрываясь, словно хотел испепелить взглядом. Потом стал разглядывать паспорт, хотя я сомневаюсь, что он понимал, что с ним делать, спросил, куда мы направляемся, заглянул в паспорт Б., пробормотал извинения каким-то жалобным, неприятным голосом и исчез в темноте. Настоящий шпик.

Я был в бешенстве. Окажись я без паспорта – а я частенько не беру его с собой, – сколько хлопот доставил бы мне этот неотесанный болван! Не исключено, что мне пришлось бы провести ночь в тюрьме в компании полудюжины хулиганов!

Эти мерзкие крысы видели, что в Ладисполи мы с Б. пошли к морю, посидели на бережку с полчаса, потом вернулись к поезду. И этого было достаточно, чтобы заронить в них подозрение, вот они и послали телеграмму в Чивита-Веккья. Почему все чиновники такие идиоты? Ведь сейчас не военное время! Что они вообразили?

Администратор гостиницы, человек весьма благожелательный, сказал, что в Чивита-Веккья есть отличный музей, посоветовал нам остаться на следующий день и пойти туда.

– Но там только римские экспонаты, – ответил я, – нам это неинтересно.

С моей стороны это было невежливо, потому что теперешнее население считает себя прямыми потомками античных римлян. Человек с испугом посмотрел на меня, а я в ответ усмехнулся.

– А почему здесь так обращаются с простыми путешественниками, ведь вы постоянно приглашаете к себе в страну иностранцев?! – спросил я.

– Что поделаешь! – ответил мне тихо и миролюбиво носильщик. – Тут римская провинция. Как только уедете отсюда, больше нигде не увидите Provincia di Roma*.

* Римская провинция (ит.).

А когда итальянец отвечает вам тихо и миролюбиво, чтобы погасить ваш гнев, он действительно гаснет.

Мы погуляли около часа по скучным улицам Чивита-Веккья. Все кругом такие подозрительные, что можно подумать, будто сейчас тут в разгаре сразу же несколько войн. Администратор гостиницы поинтересовался, останемся мы или нет. Мы ответили, что уезжаем в восемь часов утра в Тарквинию.

И, конечно же, мы уехали восьмичасовым поездом. Тарквиния – следующая станция после Чивита-Веккья – двадцать минут пути по Маремме, слева шумит море, справа – роскошные зеленые поля пшеницы и асфодели, высоко поднявшие свои маленькие гвоздики-головки.

Мы очень скоро увидели Тарквинию, ее башни торчат, будто антенны, на отвесном склоне холма в нескольких милях от берега моря. Когда-то тут была столица Этрурии, главный город великой Этрурии. Но он погиб, как все прочие этрусские города, в Средневековье немного ожил, правда, его назвали уже по-другому. Данте называл его, как и все остальные на протяжении многих веков, Корнето – Корнетум или Корнеций, а прошлое его было предано забвению. Потом, лет сто назад, возник слабый интерес к этрускам, исконное название присоединили к Корнето – Корнето-Тарквиния. Однако фашистский режим, прославлявший италийские корни Италии, отбросил название Корнето, и теперь город снова стал просто Тарквиния. Подъезжая к нему от станции на автобусе, вы видите на белой городской стене огромные черные буквы – "Тарквиния". Итак, колесо революции повернулось. Возле средневековых ворот красуется этрусское слово – латинизированное – его написал здесь фашистский режим, который менял названия городов по своемуусмотрению.

Итак, фашисты, считающие себя истыми римлянами, римлянами времен Цезаря, наследниками власти над империей и всем миром, ни с того ни с сего решили вернуть этрусским памятникам былое величие. Ведь из всех населявших Италию народов, этруски, несомненно, имели самое отдаленное отношение к римлянам. Также, как из всех народов, когда-либо рожденных в Италии, римляне, жители Древнего Рима, без сомнения, с современными итальянцами ничего общего не имеют.

Тарквиния всего в трех милях от моря. Автобус доехал очень быстро, провез нас сквозь открытые ворота, развернулся на площадке, что возле них, и остановился. Налево – красивый каменный palazzo*, направо – кафе, оно стоит на низком крепостном валу, над воротами. Сотрудник Dazio, местной таможни, следит, чтобы никто не провез в город продукты – вернее, бросает мимолетный взгляд на ваши вещи. Я спросил у него, где тут гостиница. Он сказал:

– Вы хотите остаться на ночь?

Я ответил утвердительно. Тогда он позвал мальчишку, чтобы тот отвел нас к Джентиле и понес мою сумку.

* Дворец (ит.).

В этих маленьких, обнесенных стеной городках все близко. Теплым апрельским утром маленький каменный городок казался спящим. На самом деле, почти все горожане в полях, остаются там до самого вечера, а значит, не проходят через ворота. Повсюду безлюдно – даже в гостинице, в чем мы убедились, поднявшись на второй этаж, поскольку нижний ей не принадлежит. Парнишка в брюках, на вид лет двенадцати, но с выражением взрослого мужчины, преградил нам дорогу, выставив грудь колесом. Мы попросили дать нам комнаты. Он оглядел нас. Отошел за ключами и повел наверх на следующий этаж, потом позвал девчушку, горничную, и велел ей идти вслед за нами. Он показал нам две небольшие комнатки, открыл просторную, пустую гостиную – такие тут во всех гостиницах.

– Вам не будет одиноко, – сказал он быстро, – потому что вы сможете переговариваться друг с другом через стенку. Toh! Lina!* – Он поднял палец и прислушался.

– Eh!** – словно эхо, послышалось из-за стены, удивительно четко и совсем близко.

*Держи! (ит.). ** Что? (urn.).

– Fai presto!* – сказал Альбертино.
– Е pronto** – ответил голос Лины.
– Ессо!*** – сказал нам Альбертино. – Слышите?

* Живо! (мот.). ** Готово! (мот.). *** Вот! (мот.).

Конечно, мы слышали. Стенка, верно, была сделана из муслина. Альбертино пришел в восторг: он убедил нас, что мы не будем чувствовать себя одиноко, не будем бояться ночью.

Он был самым мужественным и заботливым управляющим гостиницы из тех, кого мне довелось знать, он сам следил буквально за всем. На самом деле, ему было четырнадцать лет, просто ростом не удался. С пяти утра до десяти вечера он хлопотал по хозяйству – с такой необычной, импульсивной расторопностью, отвлекаясь на всякие мелочи, что похоже, тратил много энергии впустую. Его родители, весьма молодые, приятные люди, держались в сторонке. Они себя не перетруждали. Все здесь делал Альбертино. Как полюбил бы его Диккенс! Но Диккенс не заметил бы в этом пареньке странную печаль, доверчивость и мужество. Мальчик не испытывал ни капли подозрительности к нам, иностранцам. Жители Тарквинии, верно, весьма гуманные и приличные люди, даже коммивояжеры, что являются здесь основными покупателями сельскохозяйственных продуктов и продавцами сельскохозяйственных инструментов.

Мы отправились прогуляться, снова пришли на площадку возле городских ворот, выпили кофе за маленьким столиком, стоявшим наулице. За стеной возвышалось несколько новых вилл, покрытый зеленью крутой склон упирался в полоску ровного берега и неприметного, слабо поблескивающего моря, почему-то вовсе не похожего на море.

Интересно, подумал я, если бы здесь по-прежнему был этрусский город, сохранилась бы эта незастроенная площадка у ворот или нет? Может, вместо пустынного, безлюдного места тут была бы оживленная, освященная присутствием небольшого храма площадь?!

Я люблю представлять себе маленькие деревянные храмы древних греков и этрусков – миниатюрные, изящные, хрупкие и эфемерные, как цветы. Мы же являемся свидетелями того периода культуры, которая изнуряет, подавляет нас огромными каменными зданиями, и мы начинаем понимать, что куда лучше сохранить жизнь текучей и меняющейся, чем пытаться остановить ее, замуровав в массивные памятники. Бремя, которое давит на нашу землю, – это громоздкие, тяжеловесные постройки человека.

Этруски строили маленькие, целиком из дерева храмы, точно небольшие домики с островерхими крышами. А снаружи они делали фризы, карнизы и гребень крыши из терракоты, так что казалось, что верхняя часть храма вылеплена из глины, потому что терракотовые дощечки прикреплялись очень тщательно, они словно срастались с фигурками на рельефе – веселыми танцующими существами, косяком уточек, круглыми, как солнце, лицами, ухмыляющимися, высовывающими длинный язык лицами, такими живыми, натуральными, подавляющими вас своим величием! И храм – миниатюрный, с изящными пропорциями, естественный – очаровывал вас, а не угнетал.

Похоже, в этрусках было интуитивное, искреннее желание сохранить природный юмор жизни. А эта задача, безусловно, более достойная и даже более сложная, чем покорение мира, или жертвоприношение, или спасение души и обретение бессмертия.

Почему человечество одержимо идеей зависимости от чего-то, желанием стать чьим-то орудием? Откуда эта тяга к диктату мировоззрения, поступков, архитектуры, языка, произведений искусства? В конце концов, все это превращается в наказание, источник скуки и усталости. Дайте нам живые, меняющиеся вещи, не созданные на века, не вызывающие отвращение и скуку. Даже Микеланджело в конце концов стал тупым, скучным болваном. Так тяжело смотреть на то, во что он превратился.

Через площадь, напротив кафе, стоит дворец Вителлески, очаровательное здание, где теперь находится Национальный музей – так написано на мраморной доске. Но тяжелые двери закрыты. Музей открывается в десять часов, сказал нам мужчина. А сейчас девять тридцать. Мы идем по круто поднимающейся вверх, не очень длинной улице.

Наверху – часть городского парка и видовая площадка. Под деревом на солнце сидят два старика. Мы подходим к парапету, и неожиданно перед нами открывается потрясающий пейзаж, я мало видел подобных пейзажей – непорочная, нетронутая чистота холмистой зеленой местности. Вокруг только поля молодой пшеницы – зеленой, нежной, колышущейся на ветру, сияющей изумрудной свежестью, и ни одного строения. Прямо под нами дорога спускается вниз, затем делает поворот и бежит вверх, по соседнему холму, стоящему прямо перед нами, сверкающему зелеными красками без единого пятнышка. Дальше холмы переходят в горы, а совсем вдалеке возвышается круглая вершина, и кажется, что на ней стоит зачарованный город.

Какой девственно чистый край, парящий над долиной, зеленеющий нежными побегами в это апрельское утро! И какие удивительные холмы! Здесь ничто не напоминает современный мир – никаких домов, никаких хитроумных изобретений, лишь восторг и тишина, простор, над которым не успели надругаться. Холм напротив – словно его собрат, который держится особняком. Ближайший склон – довольно крутой, заросший вечнозелеными дубами и невысокими кустами, весь в черно-белых пятнах пасущегося скота. А длинный гребень холма зеленеет посевами, сбегая по наклонной к югу. И сразу же вы чувствуете – у этого холма есть душа, в нем заключен некий смысл.

Он стоит напротив длинного холма Тарквинии, этот его собрат, поперек небольшой, вольно раскинувшейся долины, и вы понимаете, что если на одном холме жили тарквинийцы в своих веселых деревянных домиках, значит, в другом покоятся усопшие в своих усыпальницах с фресками, и в них, как в зернах, теплится жизнь. Два холма неразделимы, как жизнь и смерть, даже сейчас, в это солнечное, зеленое апрельское утро, обдуваемое легким ветерком с моря. А земля внизу кажется такой же загадочной и чистой, словно сейчас по-прежнему утро Вечности.

Но Б. хочет вернуться во дворец Вителлески – его должны открыть. Мы спускаемся вниз по улице, конечно же, тяжелые двери музея уже открыты, несколько музейных работников стоят в тенистой аллее у входа. Они приветствуют нас на манер фашистов: "Alia romana!"*. Почему бы им не вспомнить приветствие этрусков и не сказать: "All'etrusca!"?**. Но они весьма вежливы и дружелюбны. Мы входим во двор.

* "Все римлянам!" (ит.). ** "Все этрускам!" (ит,).

Музей чрезвычайно интересный, он вызывает восторг у любого, кто хоть немного знаком с культурой этрусков. В нем очень много предметов, найденных в Тарквинии, очень ценных находок.

Если бы потомки понимали это и не забирали их оттуда, где они находились всегда! Музеи все-таки неправильная затея. Ну а уж если и создавать музеи, пусть они будут небольшими и, прежде всего, – пусть находятся в тех же местах, откуда берут их экспозиции. Пусть они так же красивы, как музей этрусков во Флоренции, и тем не менее, насколько счастливее ощущаешь себя в музее в Тарквинии, потому что все экспонаты здесь тарквинийские, между ними, по крайней мере, существует некая связь, и они образует единое, органичное целое.

Когда входишь в вестибюль с покрытого изразцами крыльца, то видишь несколько длинных саркофагов, в которых покоятся представители этрусской знати. Похоже, простолюдины в этой части Италии всегда кремировали своих покойников, помещали прах в урны, иногда на урну клали шлем усопшего, иногда прикрывали ее тонким блюдом, служившим крышкой, а потом опускали урну в маленькую круглую могилу, напоминавшую колодец. Этот обычай хоронить в гробнице-колодце называется обычаем периода Вилланова.

Пришельцы в этих местах, очевидно, хоронили покойников, не кремируя. Здесь, в Тарквинии, вы можете и сегодня увидеть холмы с гробницами-колодцами аборигенов, которые недавно обнаружили, в урнах до сих пор сохранился прах мертвецов. Затем идут могилы с покойниками, которых не кремировали, они очень похожи на современные склепы. Но гробницы того же периода с урнами находятся совсем близко, как бы в едином комплексе. Из этого следует, что пришельцы и те, кто обитал тут до них, жили в мире и согласии с самого начала, и что веками сохранялось два обычая погребения, задолго до того, как стали строить гробницы с фресками.

Однако в Тарквинии, по крайней мере, с седьмого века аристократов хоронили в больших саркофагах или помещали на носилки, которые ставили в камере, а рабов – кремировали, прах клали в урны, которые часто ставили в фамильные склепы, где покоились каменные гробы их хозяев. С другой стороны, простых людей не всегда кремировали. Иногда хоронили в могилах, очень похожих на наши, правда, стенки их выкладывали камнем. Люди низкого сословия были представителями самых разных племен, многие из них – крепостными крестьянами и ремесленниками. Они сами выбирали, как их хоронить – у одних были могилы, других кремировали, и прах их покоился в урнах или вазах, которые занимали совсем мало места в могиле бедняка. Вероятно, не очень знатных аристократов тоже кремировали, их останки помещали в вазы, со временем, когда связи с Грецией окрепли, эти вазы превратились в произведения искусства.

Когда думаешь о том, что даже у рабов – а у богатых этрусков было очень много рабов – был обычай достойно хоронить своих покойников в сосудах в освященных местах, на душе становится легче. Очевидно, что "порочные" этруски ничего не придумали такого, что могло бы сравниться с огромными братскими могильниками-ямами, выкопанными под Римом, рядом с широкой проезжей дорогой к городу, в которые бросали без разбора тела рабов.

Но это уже вопрос душевной организации. Грубая сила и деспотизм приводят к чудовищным последствиям. Все-таки жизнь на Земле сохранилась благодаря чуткой душевной организации наших предков. Если бы верх взяла грубая сила, ни один младенец не прожил бы и десяти дней. Зеленая трава полей, самое хрупкое в тварном мире, поддерживала и поддерживает испокон века жизнь. И все-таки ни одна империя не появилась бы в мире, ни один человек не стал бы есть свой хлеб во имя того, чтобы сохранить на Земле зеленую траву, ибо зерно ведь тоже трава, да и Геркулес, Наполеон, Генри Форд и подобные им не коптили бы небо.

Грубая сила уничтожила многие растения. Но они, тем не менее, снова вырастают. Век древних пирамид – мгновение по сравнению с маргариткой. И до того, как заговорили Будда и Иисус Христос, соловей выводил свои трели, и долго еще после того, как слова Будды и Христа будут преданы забвению, будет петь соловей. Потому что он не проповедует, не учит, не повелевает, не заставляет. Он просто поет. И в начале было не Слово, а птичий щебет.

Из-за того, что дурак камнем убивает соловья, можно ли считать его значительнее этой птички? Из-за того, что римлянин убил этруска, можно ли считать его сильнее и значительнее этруска? Нет! Рим пал, закатилась слава римлян. Сегодня Италия по своему темпераменту куда более земля этрусков, чем земля римлян. Этрусские черты подобны траве в поле, прорастающему зерну – так было и пребудет во веки веков. Зачем же пытаться вернуться вспять к латино-римской модели подавления и унижения?!

Во дворе палаццо Вителлески, под открытым воздухом, тоже стоят несколько каменных саркофагов, на них – каменные изваяния, напоминающие скульптуры участников крестовых походов в английских храмах. А здесь, в Тарквинии, они больше похожи на рыцарей, чем обычно, потому что некоторые из них лежат на спине, а в ногах у них – их верные псы, тогда как в других местах рыцарь стоит во весь рост на крышке саркофага, точно это не покойник, а здравствующий муж, или лежит, опершись на локоть, и смотрит перед собой гордым, суровым взглядом. Если это мужчина, его тело обнажено до пупка, он держит в руке священную patera*, или mundum, круглое блюдце с возвышением посередине, символизирующим почку, круглый зародыш неба и земли. Еще оно похоже на плазму живой клетки с ядром, неделимым Богом зачатия, хранящим в себе жизнь целой и невредимой до самого конца, с ядром, являющимся извечной сутью, сердцевиной всего сущего, и это ядро постоянно делится, а потому оно есть солнце тверди небесной, лотос подземных вод, роза всего сотворенного на этой земле. И солнце хранит свою сердцевину, которая не подвержена разрушению, и у моря и у всех хлябей есть эта сердцевина, и в каждом живом существе есть не подверженная разрушению сердцевина. Так в каждом человеке заключена его собственная суть – когда он совсем младенец и когда становится стариком, она неизменна в нем – это искра, не рожденная и не умирающая живая искра жизни, электрон. Именно это символизирует patera, которая может расцвести подобно розе, или она подобна солнцу, но остается постоянной – ядро внутри живой плазмы.

* Жертвенная чаша (лат.).

И эта patera, этот символ почти всегда лежит в руке покойника. Если же скульптура изображает женщину, то ее платье ниспадает мягкими складками от шеи, на ней красивые драгоценности, а в руках она держит не patera, а зеркало, или коробочку с духами, или гранат, символы ее натуры и ее женских достоинств, но у нее тоже гордый, надменный вид, как у мужчины, – ведь она принадлежит к священному семейству, династии правителей, которые способны читать сокрытые знаки.

Эти саркофаги и скульптуры, находящиеся здесь, относятся к периоду упадка этрусков, после их длительного общения с греками, не исключено, что многие были сделаны после покорения этрусков римлянами. Поэтому не следует искать в них произведение подлинного искусства, искать большего, чем мы находим в современных мемориальных комплексах. Погребальное искусство всегда более или менее коммерческое. Богатый человек заказывает себе саркофаг еще при жизни, а скульптор делает его с той степенью добросовестности, какую диктует ему гонорар. Скульптура должна стать портретом человека, заказавшего ее, поэтому мы можем разглядеть, какими были поздние этруски. В третьем и втором веках до Рождества Христова, в годы мрачного заката их существования как самостоятельного народа, они были очень похожи на римлян того же времени, чьи бюсты нам так хорошо известны. И часто они производят унылое впечатление людей, которые больше не правят, их власть сохраняется лишь благодаря богатству.

И все-таки, даже когда этрусское искусство подверглось разрушительному римскому влиянию, в нем сохранился свет естественности и искреннего чувства. Этрусские лукомоны, или князья-магистраты²⁶, в первую очередь были пророками, патриархами, а потом уже магистратами, а потом – князьями. Они не были аристократами в европейском смысле этого слова или патрициями – в римском. Они были, прежде всего, верховными жрецами, а потом уже магистратами, а потом – знатными и богатыми мужами. Поэтому в них сосредоточена жизненная энергия, смысл самой жизни. И вы тщетно будете искать в современных надгробных скульптурах те же достоинства, что вы увидите на саркофаге магистрата, держащего развернутый свиток, старца с волевым, живым лицом, и суровым, прямым взором; на шее у него ожерелье, знак его отличия, перстень, какие носили знатные мужи. И так он лежит в музее Тарквинии. Его тога не прикрывает бедер, его тело покоится в мягкой, свободной позе, и вы воочию представляете себе это расслабленное, спокойное тело, потому что этруски умели мастерски воплощать подобное состояние в камне, а задача эта не из легких. Возле скульптуры – два ангела смерти занесли над лукомоном свой смертоносный молот, эти фигуры с крылами готовы принять душу усопшего, и ничто не в силах отпугнуть их. Все это так красиво, так правдиво передает простой смысл жизни! Но саркофаг относится к позднему периоду. Вероятно, этот этрусский магистрат-старец уже служит под началом римлян – у него в руках нет mundum, блюда, лишь свиток, может быть, с записанными на нем законами. Будто он уже не является верховным жрецом или лукомоном. Хотя может быть, этот покойник и не был лукомоном.

Наверху в музее выставлено много ваз – от античных образцов гончарного искусства периода Вилланова до керамической посуды с орнаментом, нанесенным тонкими штрихами или без него, так называемые bucchero²⁷, а еще расписные кубки, блюда и амфоры, привезенные из Коринфа или Афин, и расписные керамические предметы, сделанные самими этрусками по греческим образцам. Одни интересные, другие нет: этрусские расписные блюда не вершина совершенства. Но этруски, должно быть, любили их. В старину эти огромные кувшины и кубки, небольшие кубки, чашки, кувшинчики и плоские чаши для вина составляли самую ценную часть домашнего хозяйства. Этруски плавали на своих кораблях в Коринф и Афины, наверно, возили туда зерно, мед, воск, бронзовую посуду, железо и золото, а возвращались с драгоценными кувшинами, провиантом, духами, благовониями и специями. И кувшины, привезенные из-за морей, – расписные красавцы – становились самым ценным сокровищем в их доме.

А потом этруски начали сами делать керамическую посуду, создавая неисчислимое множество копий греческих предметов обихода. Поэтому в Этрурии было так много красивых ваз. Уже в первом веке до Рождества Христова римлян охватила страсть коллекционировать греческие и этрусские вазы, которые они добывали, расхищая этрусские гробницы, – вазы, маленькие бронзовые культовые фигурки и sigilla Tyrrhena*, символы, римской роскоши. И когда гробницы подверглись ограблению в первый раз – оттуда выносили золото и серебро, – были разбиты сотни прекрасных сосудов. Поэтому даже в наше время, когда находят и раскапывают частично ограбленную гробницу, находят там осколки ваз и кувшинов.

* Статуэтки тирренов (лат.).

Как бы то ни было, в музеях выставлено множество ваз. Если вы хотите увидеть греческую форму, предметы, сотворенные по всем законам изящества, этих элегантных, "непоруганных невест тишины"²⁸, вас ждет разочарование. Но постарайтесь преодолеть в себе странную любовь к изящной условности, и тогда красота ваз и блюд этрусков, особенно черных bucchero откроются перед вами, как невиданные черные цветы – во всей нежности, в бунте самой жизни против условностей, или как красно-черные цветы с необыкновенно свободным, смелым рисунком. Почти всегда в этрусских изделиях естественность граничит с обыденностью, но часто обходит ее стороной и достигает такой свободной и смелой неповторимости, что мы, приверженцы условностей и предметов, "превращенных в норму", называем это незаконнорожденным искусством, общим местом, обыденностью.

Бесполезно искать в этрусских предметах "возвышенное". Если вы хотите испытать духовный подъем, обратитесь к греческим или готическим произведениям. Если хотите увидеть искусство для масс – обратитесь к римским памятникам старины. Но если вы любитель спонтанных античных форм, которые никогда не подвергались стандартизации, обратитесь к этрускам. В прелестном маленьком дворце Вителлески вы проведете долгие часы, тогда как забитые экспонатами музеи заставляют вас бежать по залам сломя голову.

3. ФРЕСКИ ГРОБНИЦ ТАРКВИНИИ
1

Мы попросили, чтобы нам дали проводника, который отведет нас к гробницам с фресками, составляющими подлинную славу Тарквинии. Мы отправились в путь после ланча, поднялись на холм, вошли в юго-западные ворота города, стоявшего на гребне холма. Помнится, глухая городская стена была средневековой постройки, с небольшими участками древней, темной стены. Сразу заворотами стояли два заброшенных новых дома, а перед нами простиралось плато, по которому спускалась под уклон белая дорога, она шла внутрь полуострова в сторону Витербо.

– Во всех этих курганах, что перед нами, – гробницы, – сказал проводник. – Во всех! Город мертвых.

Вот как! Значит, это некрополь! Этруски никогда не хоронили своих покойников внутри городской черты. А современное кладбище и первые гробницы этрусков находятся возле ворот. Следовательно, если древний город Тарквиния лежит на этом холме, он вряд ли мог занимать больше места, чем нынешний городок с несколькими тысячами жителей. Это невозможно. Может быть, город был расположен на холме, красивом и девственном, что возвышался напротив.

Мы прошли заросшую вершину холма, где лежали обнаженные камни, трепетали первые горные розы и цвели асфодели. Это некрополь. Раньше тут было много могильных курганов, целые улицы гробниц. А сейчас ничто не напоминало о них. Вокруг – ничего, лишь каменистый гребень холма с низкой травой и цветами, справа – сияющее под солнцем море и мягкая, в девственной зелени земля.

Но тут мы увидели кусочек стены, построенной, должно быть, возле водопоя. Проводник пошел напрямик к ней. Этот полный, добродушный малый, даже не старается сделать вид, что увлечен гробницами. Но мы ошиблись. Он весьма образован, в нем чувствуется живой, тонкий, совершенно ненавязчивый интерес к истории, и он такой приятный спутник, о каком только мечтать приходится.

Кусок стены, который мы увидели, – это маленький козырек над кирпичной стеной с железными воротами, а под ним – небольшая лестница, ведущая в подземелье. Вы почти сразу же оказываетесь возле ворот, а вокруг – ничего, кроме камней и травы. Проводник склонился, чтобы зажечь свою карбидную лампу, а его старенький терьер улегся с покорным видом на солнышке, легкий ветерок, не стихая, дул с юго-запада вдоль этих привольно раскинувшихся холмов.

Лампа загорелась, потянуло карбидом, потом запах улетучился, проводник открыл железные ворота, и мы спустились по крутой лестнице в гробницу. В подземелье было словно в темной, маленькой норе: после солнечного света наверху – темная маленькая нора! Но лампа проводника осветила ее, и мы увидели, что стоим в небольшой камере, вырубленной в скале, в маленьком, пустом ските, в каких, верно, жили анахореты-отшельники. Камера крошечная, пустая и ничем не примечательная, вовсе не похожая на роскошные усыпальницы в Черветери.

Лампа горела ярко, вскоре мы привыкли к мраку и на стенах увидели фрески. Это Гробница Охоты и Рыбной ловли – ее так называют, потому что на стенах изображены сцены охоты. Фрески относятся к шестому веку до Рождества Христова. Время не пощадило их, куски стен отвалились, сырость и влага разъели цвет, казалось, ничего не сохранилось. И все-таки в полумраке мы увидели летящих в тумане птиц, их энергичный взмах крыльев. Воспрянув духом, мы подошли ближе и увидели, что маленькая камера вся расписана, увидели небо и землю, летящих птиц и плывущих рыб, маленьких человечков – охотников, рыбаков, гребцов в лодках. Нижняя часть камеры – голубовато-зеленая, это море, оно бежит рябью вдоль всех стен. Из моря поднимается высокая гора, с которой прыгает обнаженный человек – его силуэт поблек от времени, но все же различим, его прыжок красив и безупречен, позади него его собрат взбирается на гору, а на волнах качается лодка с лежащими на воде веслами, в ней три человека, они наблюдают за ныряльщиком, один из них, обнаженный, выпрямился, воздев руки небу.

И вдруг за лодкой появляется большущий дельфин, косяк птиц взмывает вверх, в чистое небо, чтобы перелететь вершину горы. А надо всем этим, из-за кромки фресок, опоясывающей стены по верху, свисают петли гирлянд: гирлянды из цветов, листьев, бутонов и ягод, гирлянды, принадлежащие девушкам и женщинам, символизирующие их красочный цикл жизни и женское естество. Верхняя часть стены состоит из горизонтальных полос, цветных лент, тянущихся вдоль всей камеры – красных, черных, тускло-золотых, голубых и бледно-желтых, перемежающихся между собой. Мужчины почти все темновато-красного цвета – такой оттенок обычно приобретает загорелая кожа итальянца, после того как он обнаженным побудет под солнечными лучами – как обычно ходили этруски. Женщины – бледнее, потому что они не ходили обнаженными.

В торце камеры, в нише, нарисована другая скала, поднимающаяся из моря, а на ней стоит мужчина, который целится из пращи по разлетающимся в разные стороны птицам. От горы отплывает лодка с большим двухлопастным веслом, на ней обнаженный мужчина машет рукой, прощаясь с товарищем, собравшимся метнуть камень из пращи, другой мужчина перегнулся через борт, стоя на носу лодки спиной к остальным, – он забрасывает в воду сеть. На носу лодки красивая роспись, чтобы судно видело дорогу. В гавани Сиракуз нынче много двуглазых кораблей. Один дельфин ныряет вниз, другой – выныривает. Летят птицы, с потолка свисают гирлянды.

Все миниатюрное, искрится радостью и энергией жизни, как это бывает только в молодости. Если бы фрески не были так чудовищно испорчены, вы испытывали бы подлинное счастье, потому что перед вами – проявление жизнерадостного, искреннего отношения этрусков к жизни. Это не впечатляющее или величавое зрелище. Но если вы способны довольствоваться искристым напитком жизни, он перед вами.

Маленькая гробница пуста, в ней сохранились лишь потускневшие фрески. Тут нет каменного ложа, только глубокая ниша для ваз – вероятно, в них лежали когда-то драгоценности. Саркофаг стоит на полу, возле дальней стены, как раз под изображением мужчины с пращей. Тут только один саркофаг, здесь похоронен один покойник, в этом некрополе гробницы, относящиеся к более раннему периоду, обычно они строились для одного человека.

На дальней стене, над охотником и лодкой нарисована сцена пиршества, которое устроил усопший, – этот сюжет часто встречается на фресках этрусков. Покойник – к сожалению, его изображение почти не сохранилось, – облокотившись, прилег на своем ложе с плоским сосудом для вина, а рядом с ним красивая, украшенная драгоценностями знатная дама в изысканном наряде, она положила левую руку на его обнаженную грудь, а в правой держит над ним гирлянду: такие гирлянды были чисто женским, праздничным подношением. Позади мужчины стоит обнаженный мальчик-раб, вероятно, с каким-то музыкальным инструментом, а второй рядом наполняет сосуд вином из амфоры или кувшина. Подле женщины стоит девушка, похоже, она играет на флейте, считается, что на подобных традиционных похоронах на флейте играли женщины, а поодаль сидят две девушки с гирляндами, одна обернулась к мужчине с женщиной за поминальным столом, другая сидит спиной. А в углу позади девушек много гирлянд и две птицы, может быть, голуби. На стене за знатной дамой неопределенный предмет, не исключено, что это клетка.

Сцена удивительно естественна, как сама жизнь, но при этом она несет важное для тех времен символическое значение. Это поминальный пир и одновременно пир покойника в загробном мире, потому что загробный мир для этрусков был радостным. Живые поминали покойника под открытым небом возле гробницы, а сам усопший пиршествовал, как живые, знатная дама дарила ему гирлянды, а рабы подносили ему вино – и все это происходило в загробном мире.

Эта глубокая вера в жизнь, жизнелюбие – характерные черты этрусков. И на фресках это по-прежнему сохранилось. Все движения красивы, как в танце, и полны очарования – даже жесты обнаженных рабов. Менее всего они похожи на униженных слуг, что бы ни говорили о них римляне. Рабы в гробницах преисполнены радостью жизни.

Мы поднялись по ступенькам наверх – к1 легкому ветерку и солнцу. Старенькая собака поднялась на своих слабых лапах, гид загасил лампу и запер ворота, мы двинулись в путь, пес трусил с безразличным видом вслед за хозяином, а тот говорил с ним с мягкой итальянской фамильярностью, столь отличной от манеры римлян и властных латинян.

Проводник направился к другому козырьку в стене. Тут много небольших входов, устроенных местной властью, в отдельно стоящие маленькие гробницы, под навесом – ступеньки, ведущие вниз. Тут все совсем не так, как в Черветери, хотя эти два некрополя находятся в сорока милях друг от друга. Нет города могильных курганов с широкой дорогой между гробницами, внутри которых – многокомнатные дома знатных усопших. Тут склепы с одной маленькой камерой, разбросанные по вершине холма тут и там, хотя не исключено, что если бы провели тщательные раскопки, то обнаружили бы четко спланированный город мертвых с улицами и перекрестками. И не исключено, у каждой гробницы был небольшой насыпной курган, а потому на поверхности земли между могильниками с входами в гробницы пролегали улицы. Но даже в этом случае все было бы не так, как в Черветери, как в Цере, – могильники были бы маленькими, а улицы, безусловно, – кривыми. Как бы то ни было, сегодня перед нами были повсюду разбросаны маленькие гробницы с одной камерой, а мы ныряли в них, как кролики в нору. Тут тесно, как в садке для кроликов.

Как интересно, что тут все по-другому. Этруски обладали чисто итальянским инстинктом, стремлением иметь самостоятельные города с прилегающей к ним территорией, говорили на своем, отличном от других, диалекте, чувствовали себя вполне уютно в своей небольшой столице, хотя конфедерацию городов-государств объединяли общая религия и более или менее общие интересы. Даже сегодня Лукка очень отличается от Феррары, и язык у них вряд ли один и тот же. В древней Этрурии процесс этой изолированности городов, развивавшийся по мере усиления их неприятия всего чуждого им, должен был закончиться. Общения между простолюдинами, плебсом – жителями Цере и Тарквинии – не было никакого. Конечно, они были друг для друга чужеземцами. Лишь лукомоны, правящие духовные лица, магистраты, представители знатных семей, жрецы, другие знатные мужи и купцы, наверно, поддерживали между собой какую-то связь, говорили на "правильном" этрусском языке, а простые люди говорили на диалектах, настолько сильно отличавшихся друг от друга, что казались разными языками. Чтобы представить себе время, предшествовавшее Римской республике, мы должны отказаться от концепции личности и массы, а постараться понять, что такое бесконечное смешение различий.

Мы спускаемся в другую гробницу, которая, по словам гида, называется Гробницей Леопардов. Тут у каждой гробницы есть название, с помощью которого ее отличают от других. В Гробнице Леопардов на дальней стене, под скосом потолка, нарисованы два пятнистых леопарда. Отсюда и название этой гробницы.

Гробница Леопардов – очаровательная, уютная маленькая камера, фрески в ней не сильно испорчены. Все гробницы в какой-то мере пострадали от погодных условий и вандалов, их бросали открытыми, будто то были обычные землянки, безжалостно расхитив их и разрушив.

Но фрески здесь по-прежнему яркие, живые, красная охра, черный цвет, голубой, сине-зеленый на удивление свежи и весьма гармоничны на кремово-желтых стенах. Почти всегда на стены гробниц был нанесен тонкий слой штукатурки, ее делали из мягкой глины, которую брали в горе, где строилась гробница, глина эта отличная, желтая, подходит белому золоту, служит ему отличной основой.

На стенах маленькой камеры изображены сцены танца, вызывающие истинный восторг. И кажется, что камера и сегодня населена этрусками шестого века до Рождества Христова – веселым, жизнерадостным народом, жизнь там била ключом. Вот выходят вперед танцоры и музыканты, они двигаются широкими рядами по направлению к передней стене; мы спустились со ступенек, где царит темнота, и сразу же увидели эту стену – на ней сцена роскошного пиршества. Над столом под самым сводом нарисованы два пятнистых леопарда, которые, как полагается, смотрят друг на друга поверх небольшого деревца. На потолке камеры красные, черные, желтые и голубые квадраты, а на стропилах – круги темно-красного цвета, голубого и желтого. Все в цвете, и мы забываем, что находимся в подземелье, нам кажется, что мы в нарядной комнате прошлых времен.

Танцоры на правой стене двигаются вперед быстро, но со странной осторожностью. На мужчинах ничего нет, кроме просторного разноцветного шарфа или красивой хламиды, в которую они завернулись, как в мантию. Subulo, флейтист, играет на двойной свирели, любимом инструменте этрусков, он прикасается к клапанам большими, чересчур большими руками, стоящий позади него человек перебирает струны семиструнной лиры, а тот, что перед ними, подает им знаки левой рукой, держа в правой огромный сосуд с вином. И они двигаются вперед, ступая длинными, обутыми в сандалии ногами, мимо низкого дерева, усыпанного оливками, они идут быстро, движения рук и ног полны жизни, до краев переполнены ею.

Эти бодрость, жизнелюбие сильного тела – характерные черты этрусков, ими пронизано все их искусство. Вы не способны думать об искусстве, а лишь о жизни, словно перед вами сама жизнь этрусков, в летящих цветных одеждах, мощных, с непомерно большими голыми руками и ногами, красными от солнца и моря, это сама жизнь танцует, играет на флейте меж небольших оливковых деревьев на открытом воздухе.

На дальней стене замечательная сцена пиршества. Гости прилегли на своих ложах, покрытых клетчатой тканью, дело происходит на открытом воздухе, на фоне маленьких оливковых деревьев. Шесть участников пира – смелые, энергичные люди, похожие на танцоров, но мощные, крепкие, они ведут себя достойно, не выставляя напоказ свою силу, но и не расслаблены, не теряют контроль над собой даже в критические моменты. Они полулежат на ложах парами, мужчина с женщиной, в удивительно спокойных позах. Две женщины, сидящие рядом, – гетеры, куртизанки, волосы у них желтого цвета, любимого среди женщин легкого поведения. Мужские фигуры темно-красного цвета, обнажены до пояса. Женщины, нарисованные на кремовом фоне, – светловолосые, в легких, тонких платьях, до бедер укутаны в богатые мантии. У них довольно независимый, смелый вид, наверное, они куртизанки.

Крайний мужчина держит между большим и указательным пальцем яйцо, он показывает его светловолосой женщине, склонившейся на ложе подле него, она протянула левую руку, словно хочет прикоснуться к его груди. В правой руке мужчина держит большой кубок с вином, приготовясь его осушить.

Следующая пара – мужчина и светловолосая женщина, оглядываются вокруг себя и приветственно машут правой рукой, она согнута в обычном для этрусков приветственном жесте. Такое впечатление, что они приветствуют таинственное яйцо, которое держит крайний мужчина, он, без сомнения, – покойник, в честь него и происходит поминальное пиршество. Перед второй парой стоит голый раб с венком на голове, он размахивает пустым кувшином, словно хочет сказать, что сейчас принесет еще вина. Другой раб, стоящий поодаль, держит в руках странный предмет, то ли секиру, то ли веер. Последние участники пира очень плохо сохранились. Один подносит другому гирлянду, но не надевает ее ему на шею, как это в обычае по сей день в Индии, в знак почтения.

Над пирующими под потолком нарисованы два огромных пятнистых леопарда, свесивших языки и смотрящих друг на друга, – они сидят по разные стороны невысокого деревца, приподняв лапу, – подобные изображения встречаются на древних гербах. Это леопарды или пантеры из подземного царства Вакха²⁹, стерегущие его врата от мирских забот.

В этих простых сценах есть нечто мистическое и зловещее, в них заключен гораздо более глубокий смысл, нежели рассказ о повседневной жизни. Но в них столько света и радости! И вместе с тем – значительность, глубина, выходящие за рамки эстетической красоты.

Когда вы начинаете все внимательно рассматривать, то понимаете, как много заключено в этих фресках. А если просто взглянете мельком, то ничего особенного не обнаружите в этой маленькой камере с неприметными, плохо сохранившимися, нарисованными темперой фресками.

В некрополе много гробниц. Посмотрев одну, мы поднимались наверх, немного сбитые с толку, поднимались к яркому солнцу, потом пересекали дорогу возле изрытого холма и снова спускались вниз, как кролики в нору. Вершина горы, в самом деле, – кроличий садок.

И постепенно подземный мир этрусков становился более реальным, чем раньше. Мысленно мы уже не расставались с танцорами, участниками поминального пиршества, близкими родственниками усопшего, с нетерпением искали их снова.

Очень красивая гробница с фресками, изображающими сцены танцев, – Tomba del Triclinio, или del Convito, оба названия означают "Гробница Праздника". Размерами и конфигурацией она почти такая же, как другие, те, что мы уже видели. Маленькая камера, пятнадцать футов на одиннадцать, шесть футов высотой возле стены, в центре – около восьми. Это тоже гробница одного покойника, как почти все здесь гробницы с фресками. Внутри нет никакого убранства. Половина помещения выдолблена в скале желто-белого цвета, и пол здесь на два-три дюйма выше, на одной стороне платформы четыре отверстия для ножек саркофага. Атак здесь лишь раскрашенные стены и потолок.

Но до чего же здесь было хорошо, да и сейчас хорошо! По кругу, вдоль всех стен, нарисована группа танцоров. До сих пор краска на фресках яркая, свежая, женщины в тонких, пятнистых платьях из хлопка и цветных мантиях с оторочкой по краю, мужчины только в накидках. Вакханка резко откинула голову назад, согнула свои длинные, сильные пальцы, в ней горит пламя, но она сдерживает себя, а мужественные юноши повернулись к ней, подняв руки и приблизив их к рукам вакханки так, что их пальцы почти сомкнулись. Они танцуют на лужайке, позади – деревца, порхают птички, маленькая собачка с пушистым хвостом наблюдает за чем-то наивно и пристально, как щенок. Буйно, восторженно танцует другая женщина, каждая клетка ее тела участвует в танце, – она в мягких ботинках, на ней мантия с каймой, руки в украшениях, и вспоминается старое изречение, что каждая частичка тела и anima* должны познать религию, услышать бога. К ней подходит юноша с двойной свирелью, он идет танцующей походкой. На нем лишь льняная накидка с каймой, она свисает с плеч, а ноги пляшут, словно сами по себе. А еще видно волнение на его лице, когда он поворачивается к женщине, стоящей позади него: та склонилась и бьет в кастаньеты.

*Душа (лат.).

У нее светлая кожа, как и у всех женщин на этих фресках, а у него темно-красная. Такова условность, которую соблюдали художники этих гробниц. Но это больше, чем условность. В старину мужчины красили себя алой краской, когда исполняли священные ритуалы. Так делают и сегодня краснокожие индейцы. Когда они хотят предстать во всей своей священной, но зловещей сути, они красят себя целиком красной краской. Поэтому их и называют краснокожими. В далеком прошлом перед всеми серьезными и торжественными церемониями они втирали в кожу красный пигмент. И то же самое они делают сегодня. А когда современные индейцы хотят придать мужества и силы своему облику, да так, чтобы это сразу было заметно и убедительно, они красят кожу вокруг глаз киноварью, втирая ее в кожу. Вы можете повстречать их и сегодня на улицах американских городков.

Это очень древний обычай. Американские индейцы скажут вам: "Красная краска как лекарство, она заставит тебя увидеть меня!" Но слово "лекарство" они употребляют не в том смысле, в каком мы. Это нечто более глубокое, чем магия. Красный – цвет его священного, могущественного, божественного тела. Очевидно, так же было и у народов древнего мира. Красный мужчина – божествен. Мы знаем, что цари Древнего мира появлялись перед народом, предварительно выкрасив лицо киноварью со свинцовым суриком. И Иезекииль говорит: "И Я увидел, что она осквернила себя, и что у обеих одна дорога. Но эта еще умножила блуд одеяния свои, потому что, увидев вырезанных на стене мужчин, красками нарисованные изображения халдеев... похожих на сынов Вавилона, которых родила земля халдейская, она влюбилась в них по одному взгляду очей своих..." (Иезекииль, 23:14-15).

У этрусков обычай рисовать своих мужчин ярким красным цветом – дань условности и одновременно символ. Здесь, в гробнице, все имеет священный аспект или некое скрытое значение. А к тому же, красный цвет не совсем уж неестественный. Когда наш современник итальянец почти голый загорает на пляже, он становится приятного темно-красного цвета, смуглым, как любой итальянец. А этруски ходили практически всегда обнаженными. Солнце окрашивало их в цвет свинцового сурика.

Танцоры танцуют, птички порхают, кролик копается под деревцем в бугорке земли, напоенной жизнью. А на деревце висит узкий шарф с каймой, похожий на епитрахиль³⁰ священника, еще один символ.

На дальней стене нарисована сцена пиршества, она очень плохо сохранилась, но по-прежнему представляет интерес. Мы видим два ложа, на них лежат мужчина и женщина. Женщина темноволосая, значит, она не куртизанка. Этруски разделяли ложе, на которых возлежали во время пиров, со своими женами, причем у них это был более распространенный обычай, чем у греков или римлян в тот период. Античный мир считал, что порядочной женщине не пристало полулежать возле стола, пусть даже и в кругу семьи, как это делали мужчины. Если женщина появлялась во время трапезы на людях, она должна была сидеть на стуле.

А на этой фреске женщины спокойно лежат с мужчинами, у одной обнажена ступня, белеющая на темном ложе. Перед lecti* стоит маленький низкий квадратный столик с изысканными блюдами. Но участники пиршества не едят. Одна женщина подняла руку к голове, словно приветствуя стоящего поодаль в накидке юношу, играющего на свирели, другая женщина, похоже, говорит своей очаровательной служанке "Нет!", отмахиваясь от нее левой рукой, та стоит подле нее и предлагает alabastron**, сосуд с притираниями, а крайний мужчина держит в руках яйцо. С бордюра, вдоль которого вьется плющ, свисают венки, мальчик несет кувшин с вином, звучит музыка, под ложем притаилась кошка, а за ней зорко следит петух. Глупая куропатка беспечно разгуливает тут же.

* Постель, ложе, обеденное ложе (лат.). ** Алебастровая баночка с мазями, притираниями (лат.).

В этой красивой гробнице по балкам крыши и вдоль бордюра на стенах нарисовано очень много ветвей и ягод плюща: ведь тут подземное царство Вакха³¹. Своды раскрашены красными, черными, белыми, голубыми, коричневыми и желтыми квадратами. В переднем углу вместо геральдических животных нарисованы два обнаженных мужчины, сидящих спиной к увитому плющом алтарю, один мужчина вытянул руку, и она видна на фоне плюща. Но другого мужчину почти не видно. В ногах его, в углу, сидит горлица, символ души, невидимой нашему глазу, она воркует.

Эту гробницу открыли в 1830 году, и до сих пор фрески в ней хорошо сохранились. Интересно, что Фриц Виг в своей работе "Etruskische Malerei"³² поместил репродукции старой фрески с танцорами с правой стены. Это хорошая репродукция, но если вглядеться в нее внимательнее, то обнаруживаются изъяны – как в воспроизведении линий, так и в общей композиции. Этрусские фрески написаны не в европейской традиции, поэтому копировать их очень трудно. На картине кролик получился пятнистым, словно это какая-то странная кошка. А на деревце перед юношей со свирелью сидит белка, там много цветов и других деталей, которые не сохранились на фреске.

И все-таки это отличная репродукция, не в пример другим, воспроизведенным Вигом с картин, перенесенных на холст и выполненных в греческих традициях согласно представлениям наших прадедов о том, какими должны быть фрески этрусков, что весьма забавно. На самом деле, эти картины будут всегда служить нам уроком – не следует решать, какими должны быть произведения искусства, ибо они прекрасны именно такие, какие они есть.

Мы выбрались на свет божий и несколько минут шли под открытым небом. Потом снова спустились. В Гробнице Bacchanti* цвета практически не сохранились. Но мы снова увидели на дальней стене странного, таинственного танцора с цитрой, выступающего из толщи веков, а позади него, за деревцем, – мужчина с короткой бородой, тоже принадлежащий иному, смутному, древнему миру, сильный и мистически мужественный, он наклонился к дикой, архаичной девушке, а та, протянув руки, отвернула от него взволнованное, нежное лицо. Как прекрасно ощущать мощь и таинство жизни древних, которой дышат эти поблекшие фигуры! Этруски по-прежнему здесь, на этой стене.

*Поклонников Вакха (Бахуса) (ит.).

Над фигурами, в углу, два пятнистых геральдических оленя встали на дыбы друг перед другом, между ними – алтарь, а позади – два темных льва со светлыми гривами и высунутыми языками, они подняли лапу, чтобы вцепиться в ногу оленей. И так повторяется старая история.

С бордюра свисают гирлянды, а на потолке нарисованы маленькие звезды и цветы с четырьмя лепестками. Как плохо все сохранилось! Но сколько жизни даже в последнем дыхании цвета и формы!

В Tomba del Morto, Гробнице Мертвеца, вместо сцены пиршества изображен покойник на своем ложе, над ним нежно склонилась женщина, чтобы прикрыть его лицо. Очень похоже на сцену пиршества. Но как все испорчено временем! Под сводами два темных геральдических льва занесли лапу над двумя прыгающими, испуганными, оглядывающимися птичками. Это новая вариация. На разрушенной стене – ноги танцора, и пусть до нас дошел лишь фрагмент фрески, в этих ногах этруска больше жизни, чем в телах наших современников. Рядом весьма впечатляющая темная фигура обнаженного мужчины, простершего руки, в которых он вертикально держит большой сосуд с вином; эта простертая рука и закрытое лицо создают необычное ощущение конца. Венок на голове и небольшая борода клином дополняют ощущение призрачности и значительности.

Очень красивая Tomba delle Leonesse, Гробница Львиц. В углу две геральдические пятнистые львицы с округлым выменем стоят друг против друга по обе стороны алтаря. Под ними – большая ваза, подле нее один юноша играет на флейте, другой – на цитре, они прославляют своей музыкой священные дары, что заключены в вазе. С другой стороны фрески – вереница танцоров, очень сильных и энергичных. Под танцорами – панель, расписанная лотосами, а еще ниже, вдоль всех стен камеры, – резвятся дельфины, они прыгают в мелкую рябь моря, а меж них летают птицы.

На правой стене полулежит очень красивый смуглый мужчина в необычном головном уборе с длинными хвостиками-косичками. Он держит в правой руке яйцо, а в левой – широкий кубок с вином. Шарф, напоминающий епитрахиль, жреца, символ его занятий на земле, висит на дереве рядом с ним, тут же – гирлянда, символизирующая его земные радости. Он держит яйцо Воскресения, в котором спит ядро, как душа спит в гробнице, покуда не разобьет скорлупу и не выйдет снова на свет Божий. Другой мужчина тоже полулежит, рядом с ним висит гирлянда из ромашек, наподобие той, что мы плетем в детстве для венка. К нему подходит обнаженный, очень привлекательный мальчик со свирелью.

В Tomba della Pulcella, Гробнице Девушки, сохранились, хотя и поблекли, мощные фигуры за пиршественным столом; великолепен узор покрывал на ложах – меандр из квадратов – и красивые мантии.

В Tomba dei Vasi Dipinti, Гробнице Расписных ваз, на боковой стене нарисованы большие амфоры, а к ним устремляется таинственный танцор, в летящих одеждах. На амфорах – их две – изображены сцены, которые и сегодня можно увидеть. На дальней стене – прелестная фреска небольшого пира, мужчина с бородой нежно прикасается к подбородку женщины, лежащей с ним рядом, слуга-мальчик стоит подле с безмятежно-ребячливым видом, а под ложем пугливо затаилась собачка. Kylix, кубок для вина, безусловно, самый большой из тех, что были обнаружены в гробницах, – художник, естественно, его специально увеличил, чтобы подчеркнуть важность праздника. Мужчина очень ласково и изящно, с удивительной нежностью, трогает женщину под подбородок. И это одна из притягательных особенностей этрусских фресок – они передают связь между людьми, ибо люди и все божьи твари – в самом деле, единое целое. И это великий дар – как в жизни, так и в искусстве. Люди часто протягивают друг к другу руки, а звери – лапы, стараясь прикоснуться друг к другу, но на современных картинах запечатлен лишь жест, желание, а не само прикосновение. Они часто обнимаются, кладут друг на друга руку. Но в них не ощущается стремление к этому прикосновению, душевный порыв. Это единение исходит не из души, а лишь из соприкосновения поверхностей, соответственного расположения предметов. Именно это делает полотна многих мастеров такими скучными, несмотря на отменную композицию. А здесь, в этих поблекших этрусских фресках, ощущаешь тепло близости мужчины и женщины на ложе, робкого мальчика, стоящего позади них, собачки, поднявшей нос, даже гирлянд, свисающих со стены.

Над ложем, в углу, вместо львов и леопардов, нарисован морской конек, любимое животное этрусков, детище их воображения. Это конь, туловище которого оканчивается длинным рыбьим хвостом. На фреске два морских конька, они смотрят друг на друга, встав на дыбы, а их рыбьи хвосты подняты и повернуты в сторону узкого угла под потолком. Это любимый символ этрусков-мореплавателей.

В Tomba del Vecchio, Гробнице Старца, красивая женщина с волосами, зачесанными назад на восточный манер и в спрятанными под головной убор в форме длинного конуса, похожего на большой желудь, преподносит красивую, изящную гирлянду седобородому старику, а он выглядывает из-за нее. Он простирает к женщине левую руку жест этот торжествен и, безусловно, что-то означает.

А над ними вставший на дыбы олень, попавший в смертельные объятия двух львов. И надо всем этим катятся молчаливые волны забвения, утраченного времени, погибели.

И мы идем от одной гробницы к другой, от одной поблекшей фрески к другой, нас распирает радость от того, что так много найдено, и разочарование, что так много утрачено. Одна гробница за другой, и почти все поблекло, или уничтожено, или изъедено щелочью, или разбито. Фрагменты фигур людей на ложах, руки и ноги, которые танцуют сами по себе, хотя танцоров нет, птицы, летающие в пустом пространстве, львы, чьи хищные морды съело время! Некогда все сияло и плясало: восторг подземного мира, где чествовали покойников вином, танцоры двигались под звуки свирели, а руки и ноги кружили в вихре танца. Все выражало глубокое и искреннее почтение к покойнику и к таинствам. Подобное отношение прямо противоположно нашему, у античных народов была своя философия. Как писал один языческий автор: "И каждая частица нас и нашего тела преисполнится религиозного чувства, так пусть ублажают песни наши души, пусть прыгают и танцуют наши ноги и наши сердца, ибо все в нас познало богов".

И мы наблюдаем это в этрусских танцорах. Они познали бога всем своим существом, до кончиков пальцев. Фрагменты прекрасных рук, ног и тел, кружащихся в пляске на поле забвения, словно говорят нам о том, как все в человеке почитает богов, он верует в них, и фреска напоминает нам о вере этруска.

Но больше мы не в состоянии спускаться в гробницы. Когда мы снова выныриваем наверх, воздух кажется мертвенно-бледным и бесплотным, бледным от света, льющегося с моря, и от приближающегося вечера. И старая собака медленно, с трудом снова поднимается и ковыляет за нами.

Решено – Tomba delle Inscrizioni, Гробница Надписей, – на сегодня последняя. Там сумрачно, но прекрасно: во вспыхнувшем свете лампы мы увидели перед собой заднюю стену, на ней нарисована дверь, будто прибитая белыми гвоздями, словно она ведет в следующую камеру, слева – смутные очертания высоких всадников, а справа – едва различимые силуэты безумных, точно демоны, танцоров.

Всадники – обнаженные мужчины на четырех лошадях, по их жестам можно подумать, что они направляются к нарисованной двери. Лошади – рыжие и черные , у рыжих голубые морды и копыта, у черных – рыжие или белые. У этих высоких, архаичных лошадей на тонких ногах шея изогнута, словно кривой нож. Они осторожно, изящно скачут, размахивая длинными хвостами, приближаясь к темно-красной двери смерти.

Слева еще один поток скачущих танцоров, играющих на свирели, несущих гирлянды и сосуды с вином, они вскинули вверх руки, как заправские гуляки, высоко подняли колени, подают какие-то знаки своими длинными руками. Возле некоторых короткие надписи – это их имена.

А над нарисованной дверью, в торце комнаты, красивая фреска – два черных, с белыми мордами и широкой пастью льва сидят спиной друг к другу, они подняли хвосты, как кривые стволы деревьев, и занесли темные лапы над испуганно склонившими головы пятнистыми оленями, дрожащими от страха перед смертельным ударом. Позади каждого оленя – маленький темный львенок, он притаился в углу, изготовясь укусить дрожащую жертву и нанести ей вторую смертельную рану. Смертельные раны – на шее и на боку.

В другой стороне гробницы фрески с борцами и игроками, но от них нынче почти ничего не осталось! Уже ничего не различить, не угадать в тенях на стенах непобедимых, жизнелюбивых этрусков, которых римляне называли порочными, но чья жизнь в этих гробницах полна энергии и темперамента.

Воздух наверху блеклый и почему-то пустой. Мы ничего уже не видим – ни подземный мир этрусков, ни обычный, будничный мир. Усталые, молчаливые, мы бредем назад в город, сопротивляясь ветру, старая собачонка мужественно ковыляет следом. А проводник обещает отвести нас на следующий день к другим могилам.

Красота этрусских сцен запоминается надолго. Леопарды с длинными свисающими языками, плывущие морские коньки, испуганные пятнистые олени со смертельными ранами на шее и на боку, они захватывают ваше воображение и не покидают вас. И мы видим волнистый край моря, резвящихся дельфинов, красиво и четко прыгающего вниз ныряльщика, быстро карабкающегося к нему на гору человечка. А потом видим мужчин с бородой, полулежащих на пиршественных ложах – как они держат мистическое яйцо! И женщин в коническом головном уборе, как удивительно они склонились вперед, с какой нежностью, неведомой нам теперь! Обнаженные рабы весело тянутся к сосудам с вином. Их обнаженные тела – лучшая одежда, она куда легче, чем платье из ткани. Изгибы их рук выдают чистейшую радость жизни, радость, которую еще ярче выражают руки и ноги танцоров, большие, длинные руки, вытянутые вперед, до кончиков пальцев упоенные танцем, танцем, который рождается в их душе, как течение в глубинах моря. Такое впечатление, будто мощный поток другой, яркой жизни захватил их, поток, не похожий на наше серое, будничное существование – словно они черпают свою энергию из иных глубин, о которых мы не хотим ничего знать.

И все-таки за несколько веков они растеряли свою энергию. Римляне отобрали у них жизнь. Такое впечатление, что сила сопротивления жизни, самоутверждение и борьба за превосходство – качества, которые ценили римляне: власть, которая должна помнить о морали, насаждать мораль как прикрытие внутреннего уродства, всегда будет преуспевать в разрушении естественной, гармоничной жизни. Но все-таки пока что сохранились кое-где дикие цветы и твари.

Естественная, гармоничная жизнь! Доля человека не такая легкая, как кажется. Жизнеспособность этрусков зиждилась на религии, которую проповедовали лучшие представители этого народа. Понимание жизни, даже наука жизни, концепция о Вселенной и месте человека в ней лежали в основе искусства танца, помогали жить человеку в полную силу.

Для этрусков все сущее было живым, вся Вселенная была живой, и удел человека – уметь жить в этой Вселенной. Он должен был питаться жизненной энергией от мощной энергетики окружающего мира. Космос был живым организмом, как огромное существо. Все дышало и двигалось. Испарения поднимались вверх, будто дыхание из ноздрей разбушевавшегося кита. Небеса вдыхали их, принимали в свою голубую грудь, задерживали в себе, будто осмысляя их, а потом выдыхали, преобразовав в иную материю. А в недрах земли полыхало пламя, словно в жаркой, алой печени животного. Из расселин земли вырывалось иное дыхание, испарения существа, обретающегося под землей, эманация, пробуждающее вдохновение. Все было живое и имело беспредельную душу, или anima, и вместо одной огромной души были мириады кочующих малых душ: каждый человек, каждая тварь, дерево, озеро, гора, ручей были одушевленными, обладали своей, неповторимой сутью. И сегодня это так.

Космос был един, и его anima была единой, но он состоял из творений, самое большое творение – земля со своей душой, с горящим в ее недрах пламенем. . А солнце было лишь отражением, средоточием лучей, отсветом этого гигантского пламени. Противовесом земле было море, его воды текли, и замирали, и хранили в объятиях свою неповторимую душу. И хотя земля и хляби раскинулись рядом, они совершенно разные!

Так это было. Вселенная, единое живое творение с единой душой, постоянно менялась: в то самое мгновение, когда вы подумали о ней, она уже начинала двоиться, и у двойника, огненного и переполненного хлябями, уже нарождалось две души, а они тоже то сливались в единое целое, то распадались на части, которые сохраняли постоянное равновесие благодаря энергии Вселенной. Так они постоянно сливались воедино и снова распадались, превращаясь в мириады вулканов и морей, ручьев и гор, деревьев, земных тварей, людей. И при этом все раздваивалось, поскольку было двойственно, смешиваясь и распадаясь на части.

Старая идея об энергии, жизненной силе Вселенной появилась на свет в доисторические времена, а потом, когда она развилась во всеобъемлющую религию, только тогда мы обратили на нее внимание. Но на заре истории в Китае, или Индии, или Египте, или Вавилоне, или даже на островах Великого океана и в Америке, где еще обретались аборигены, мы обнаруживаем свидетельства всеобъемлющей религиозной идеи – концепцию жизненной энергии космоса, мириады жизненных сил, находящихся в диком хаосе, но при этом подчиняющихся некому определенному порядку, и человек среди этой сияющей неразберихи пускается в опасные путешествия, сражается, борется во имя одной единственной цели – во имя жизни, жизненной силы, потом еще большей жизненной силы, с тем, чтобы вобрать в себя как можно больше лучезарной энергетики космоса. И это бесценно. Активная религиозная идея заключается в том, что человек, призвав на помощь все свое внимание и сноровку, сгруппировав все свои силы, может впитать в себя больше жизни, больше искрящейся энергии, и благодаря этому он просияет, словно утро, словно божество. Когда человек хотел максимально проявить себя, он красил себя киноварью, цветом зари, и въяве становился божеством алого цвета, преисполненным жизни. Он становился принцем, царем, этруском – лукомоном, фараоном, Бальтазаром³³, Ашшурбанипалом³⁴, Тарквинием, а в немощном decrescendo* – Александром³⁵, Цезарем, Наполеоном.

* Падение, уменьшение,угасание (лат.).

Такова идея, лежащая в основании всех античных цивилизаций. Она даже возникала в голове Давида, пусть и в несколько иной форме, и ее отголоски мы находим в Псалмах. Но согласно Давиду, живой космос был преосуществлен в Боге. У египтян, вавилонян и этрусков не было персонифицированных богов. Были лишь идолы и символы. Космос был живым сам по себе, неимоверно сложным, имевшим божественную природу, его осмыслить был в состоянии только человек сильный духом, и только в моменты просветления. И только редкой душе дано было впитать в себя последнюю искру жизни. И тут же человек превращался в царя и божество.

В этом заключена античная идея царей, правителей, чья жизненная сила делала их богами, потому что они вбирали в себя по малой толике жизненную мощь Вселенной, пока их не покрывали алые одежды и они не становились частью подземного пламени. Фараоны и цари Ниневии, цари Востока, этруски-лукомоны, все они – хранители живых ключей к чистому огню, к космической энергии. Они сами – живые ключи к жизни, алые ключи к таинству и восторгу смерти и жизни. Явившиеся в телесной оболочке, они отмыкают огромную сокровищницу космоса для своего народа, открывают жизнь и указывают путь в темноту смерти, горящую голубым пламенем единого огня. Они в своей телесной оболочке несут жизнь и ведут в царство смерти, они идут первыми в темноте и выходят к свету солнечного дня, но в них самих заключен свет, который ярче солнца. Приходится ли удивляться, что эти знатные покойники все в золоте – как в этом мире, так и в загробном?!

Носители жизни и проводники смерти. Но они оставляют стражей у врат в царство жизни и царство смерти. Эти стражи хранят тайны и оберегают путь. Лишь единицы посвящены в тайну купели жизни и купели смерти – водоем внутри водоема, на дне которого еще водоем, а когда человек ныряет туда, он становится темнее крови, встречаясь со смертью, и ярче пламени, встречаясь с жизнью. Пока наконец он не становится алым, как сама жизнь, как киноварь.

Люди не посвящены в космические идеи, им неведомо пробудившееся, пульсирующее, более жизнеспособное сознание. Можете сколько угодно стараться, но вам никогда не удастся открыть людям глаза, помочь им постичь мироздание. Их кругозор и знания весьма ограниченны. Поэтому вы должны дать им символы, ритуалы, жесты, которые помогут им понимать жизнь в полной мере. Но если вы не остановитесь и раскроете перед ними все тайны бытия – это чревато для них гибелью. Поэтому подлинное знание следует охранять от них, поскольку, овладев формулами, не испытав на себе все, что послужило основой для этих формул, люди могут стать высокомерными и нечестивыми, решив, что у них уже есть все, тогда как у них лишь слова, пустые, как собачий лай. Эзотерическое знание будет всегда эзотерическим, поскольку знание – это прежде всего опыт, а не формула. Глупо обучать людей формулам. Даже неглубокие познания весьма опасны. И наш век доказал это, как ни один другой. Пустая болтовня стала самой разрушительной силой. Ключ от тайн жизни этрусков хранил лукомон, жрец. Ниже его на социальной лестнице были князья и воины. Потом уже простолюдины и рабы. Простой люд, воины и рабы не помышляли о религии. И скоро религия этрусков исчезла. Остались символы, священные танцы. Потому что этруски постоянно прикасались – в прямом смысле этого слова – к таинствам. И это "касание" было равновеликим как для лукомона, так и для жалкого раба. Пульсацию крови нельзя остановить. Но "знание" было достоянием знати, аристократии.

И вот в гробницах мы находим лишь простое, наивное, непосвященное видение мира простыми людьми. Тут нет и намека на живопись жрецов Египта. Символы для художника лишь удивительные формы, переполненные эмоциями и подходящие для украшения фрески. И так было всегда в этрусском искусстве. Художники, очевидно, принадлежали к простолюдинам, мастеровым и ремесленникам. Похоже, они были коренными италийцами, ничего не смыслили в замысловатых, непростых канонах религии, пришедшей с Востока, хотя, без сомнения, жесткие догматы официальной религии были такими же, что и установки примитивной религии аборигенов. Те же самые жесткие догматы прослеживаются в религиях всего варварского мира того времени – друидов, тевтонов и кельтов. Но пришедшие в Этрурию владели тайной науки и философии своей религии, и они передали простым людям символы и ритуалы, позволив художникам распоряжаться ими по своему усмотрению, что доказывает, что над ними не тяготела тирания священников.

Позднее, когда после Сократа цивилизованный мир оказался во власти скептицизма, религия этрусков стала умирать. Этруски попали под влияние греков и их рационализма, греческие мифы вытеснили этрусский символический образ мысли. И снова необразованные этрусские художники стали абсолютно свободно, как им хотелось, интерпретировать теперь уже не символы и образы своих соплеменников, а греческие мифы.

Но одну, основополагающую тайну этруски никогда не забывали, ибо это было у них в крови, как и у их мастеров, – таинство путешествия за пределы жизни в царство смерти, путешествие в смерть и жизнь после смерти. Чудо их души было заключено в таинстве этого паломничества.

И мы наблюдаем это в гробницах – чудеса и неземные страсти, трепещущие перед лицом смерти. Обнаженный, освещенный мерцающим светом мужчина движется во Вселенной. Потом наступает смерть, и он ныряет в море, плывет в подземное царство.

Море – это изначальная, первобытная стихия, у которой тоже есть душа, а ее духовная суть – лоно всего тварного мира, из него все выходит и в него все погружается вновь. Противовесом морю выступает земля с ее внутренним огнем, узилищем человека после смерти и до его рождения. За пределами хляби и вечного пламени есть нечто, о чем люди ничего не знают, эту тайну держат за семью печатями лукомоны, также, как они держат в руке ее символ.

Но море люди познали. Как дельфины неожиданно выпрыгивают из воды и вновь ныряют в нее, так и тварь земная внезапно появляется на белый свет, из ниоткуда. Ее не было, и вдруг – ого! – она появилась. Переливчатый, как радуга, дельфин перестает играть в волнах лишь тогда, когда ему приходит время умирать. Вот он выпрыгнул из воды и в ту же секунду снова ныряет головой вниз. Он полон жизни, подобен фаллосу, несущему яростную искру зарождения во влажные глубины лона. Ныряльщик делает то же самое: подобно фаллосу, он несет свою крохотную жаркую искру в глубины небытия. А море отказывается от своих мертвецов, как от дельфинов, что всплывают на поверхность, и радуга остается навечно внутри них.

Совсем иное дело утка, которая плавает по воде и бьет крылами, голубой селезень или гусь – этруски часто рисуют гуся, того самого, что спас Рим во тьме ночи³⁶.

Утка не обитает под водой, как рыба. Рыба – это anima, одушевленная жизнь, ключ к бескрайнему морю, к водной стихии. По этой причине в годы раннего христианства Иисуса изображали в виде рыбы³⁷, особенно в Италии, где все еще мыслили категориями этрусских символов. Иисус был anima бескрайней, влажной, плодоносной стихии, которая противостояла алому пламени, – излюбленному цвету фараонов и царей Востока, старавшихся облачаться в алые и пурпурные одежды.

У утки в отличие от рыбы не подводная природа. Она плавает по водам, в ней течет жаркая кровь, частица алого пламени, животного воплощения жизни. Она ныряет и чистит себе перышки над водой. Утка стала для человека символом той части его натуры, которая испытывает восторг от водной стихии, ныряет вниз, и выпрыгивает, и встряхивает крылами. Это символ фаллоса человека и фаллической жизни. И вы видите, как мужчина держит на руке жаркую, мягкую, настороженную птицу, протягивая ее девушке. И сегодня краснокожий индеец преподносит девушке тайком подарок – сделанную из глины, полую внутри птицу, в которой горит маленький огонек и тлеет ладан. Это частица его самого и пламени его жизни, которую он предлагает девушке. И это понимание происходящего, настороженность, иной тип сознания, который пробуждается ночью и будит весь город.

А девушка предлагает юноше гирлянду, венок из цветов, что растут возле "водоема", венок можно надеть юноше через голову на плечи в знак того, что она передает ему мощь своей тайны, свою силу, женскую силу. Ибо что бы вы ни возложили на плечи человеку, это знак того, что вы тем самым прибавили ему мощи.

Зловещими вестниками летят по стенам гробниц птицы. Художник, наверно, часто видел этих прорицателей, авгуров с птицами в руке³⁸, где-нибудь высоко на горе наблюдавших за полетом жаворонков или голубей в небе. Они читали знаки и предсказания, искали приметы, как им направить течение какого-нибудь важного дела. Нам это может показаться глупым. Для них – птицы с горячей кровью пролетали сквозь пространства Вселенной, подобно предчувствиям, теснящимся в груди человека, или мыслям в его голове. Внезапно вспорхнувшие или зависшие в воздухе, прилетевшие издалека птицы проникали в глубины сознания, в сложное хитросплетение судеб всего сущего. А поскольку в античном мире все сущее соотносилось друг с другом, грудь человека была зеркалом, отражением небес, и vice versa*, птицы летели к зловещей цели – как в груди наблюдавшего за ним человека, так и в небесах. Если авгур видел птиц сердцем, он прорицал уготованное судьбой.

* Наоборот (лат.).

Наука прорицания, конечно же, не точная наука. Но она так же точна, как точны современные науки – психология или политическая экономика. И авгуры были столь же умны, как и наши политики, которые тоже должны уметь гадать, если вообще они способны на что-нибудь стоящее. Другого пути нет, если вы имеете дело с самой жизнью. А если вы живете, веруя в космические силы, вы должны искать разгадку в космосе. Если вас ведет личный бог, вы молитесь ему. Если вы рационалист, вы все обдумываете несколько раз. Но, в конечном счете, все это вещи одного порядка. Молитва или мысль, или изучение звезд, или наблюдение за полетом птиц, или предсказание по внутренностям жертвы³⁹, это один и тот же процесс – процесс гадания. Он целиком и полностью зависит от правдивой, искренней религиозной сосредоточенности на объекте. Отрешившись от всего и сосредоточившись, – если вы на это способны, – вы получите ответ. Вам самому следует выбрать объект для концентрации вашего внимания, тот объект, на котором вы сосредоточите все ваши духовные силы. Любое подлинное открытие, любое важное и значительное решение, – результат гадания. Душа пробуждается, вы полностью собираетесь – и открытие совершено!

Наука авгуров и гаруспиков не столь глупа по сравнению с современной политической экономией. Если жаркая печень жертвы проясняет душу гаруспика и дает ему способность абсолютного внутреннего внимания, а только оно помогает ему получить окончательный ответ и сообщить его нам, то к чему же нам ссориться с гаруспиком? Для него Вселенная была живым организмом, где все существует в трепетной rapport*. Для него и кровь все осознавала, поэтому он думал своим сердцем. Для него кровь была алым, сияющим потоком самого сознания. А потому печень, самый важный орган, в котором кровь боролась и "побеждала смерть", была средоточием глубочайшего таинства и значения. Она пробуждала душу и очищала сознание, ибо она, к тому же, была его жертвой. И вот он пристально вглядывался в печень, расчерченную, как карта звездного неба, но эти поля и области на печени были отражением алого, сияющего сознания живой твари. Следовательно, в ней, в печени, есть ответ на вопрос, будоражащий кровь гаруспика.

* Связь, зависимость (фр.).

То же самое и в чтении по звездам, по звездному небу. Объект, который способен привести вас в состояние полного внимания в момент, когда вы в затруднительном положении, способен помочь вам разрешить вашу дилемму. Но, бесспорно, это гадание. Как только кто-то претендует на непогрешимость и строго научные выводы, ждите подтасовки и обмана. И это в равной степени справедливо как в отношении прорицаний авгура и астрологии, так и молитвы и абстрактных умозаключений, более того, это относится и к открытиям основополагающих научных законов и принципов. Сегодня люди жонглируют молитвами, как раньше они это делали с помощью своих прорицаний, точно так же они показывают свои научные фокусы. Любое великое открытие или решение происходит исключительно благодаря гаданию, благодаря верной догадке. Факты подбирают уже потом. Попытка угадать, предсказать – с помощью молитвы, усилием интеллекта или опытным путем, обернется плутовством, если вы приступаете к делу с нечистым сердцем. Нечистые, греховные помыслы Сократа⁴⁰ толкали его на плутовство, подмены в его логических постулатах. И, конечно же, когда античный мир оказался во власти скептицизма, гаруспики и авгуры были объявлены мошенниками и фокусниками. Но на протяжении долгих веков они давали ответ на все вопросы своих современников. Когда читаешь Ливия⁴¹, то убеждаешься, какую важную роль они сыграли в создании великой Римской республики.

Теперь обратимся от птиц к животным: в гробницах мы часто видим изображение льва, нападающего на оленя. С сотворения света существовала идея о дуализме всего тварного мира. Все двойственно – имеются в виду не только два пола, но и взаимоисключающие действия. Это "нечестивая, языческая двойственность". Но идея о дуализме античного мира не включала в себя противостояние добра и зла, привнесенное позднее.

Леопард и олень, лев и бык, кот и горлица или жаворонок – все это составляющие всеобщей раздвоенности или полярности животного царства. Но они не являются олицетворением доброго и злого начал. Напротив, они есть полюсы божественного космоса, явленного в обличье животных.

Но самое ценное сокровище – душа, которая есть у каждой твари, у каждого дерева и водоема, она воплощает мистическое средоточие баланса или равновесия между двумя половинками этой двойственности – огненной и водной стихий. Это мистическое средоточие облачено в одежды жизни по образцам самой жизни – по правую сторону и по левую. А с наступлением смерти оно не исчезает, но сохраняется в яйце, или в сосуде, или даже в дереве, чтобы снова потом дать побеги.

Сама душа, искра сознания каждой твари, не двойственна, а будучи бессмертной, она служит алтарем, на который, в конце концов, приносят в жертву нашу смертность и нашу двойственность.

Так в гробницах на фреске, служащей нам ключом к разгадке символов этрусков, мы видим снова и снова или дерево, или вазу, или геральдических животных, смотрящих друг на друга по разные стороны алтаря, или льва, кусающего оленя в бедро и горло. Олень пятнистой окраски, символизирующей день и ночь, лев тоже темный и светлый.

Самка-олень, овца, коза, корова – слабые существа с выменем, переполненным млеком, символом плодородия, а самец-олень, баран, бык – вожаки стада, их мощные рога, возвышающиеся над лбом, олицетворяют опасность, исходящую от них, самцов-производителей. Эти животные – символ мощного, безграничного продолжения рода, мира и прогресса. Даже Иисус – Агнец Божий⁴². И бесконечное, бесконечное размножение земных тварей приведет к тому, что стада заполонят землю, разбредутся по всему белу свету, и их станет так много, что даже яблоку негде будет упасть.

Но подобного не может произойти, ибо они лишь одна половина извечного дуализма даже среди себе подобных. В природе всегда соблюдается равновесие. И перед нами алтарь, на который мы все приносим жертву, он несет смерть, одновременно оставаясь нашей душой и самым чистым сокровищем.

Напротив оленя мы видим львиц и леопардов. Самцов и самок. Вымя самок тоже переполнено млеком для детенышей: так и волчица вскормила первых римлян⁴³ – это был пророческий знак, ибо римляне уничтожили много оленей, включая этрусков. И свирепые звери стерегут сокровище, которое плодовитые особи могут расточить, стерегут врата, вход в которые грозят закрыть бесчисленные потомки. Они впиваются в шею и бедро оленя, и льются мощные потоки крови.

Итак, символизм постоянно присутствует во всех этрусских гробницах. Во многом – символизм античного мира. Но тут нет точного, научного образного ряда, как в Египте. Он безыскусен и примитивен, и художник играет с его образами. Как ребенок со сказками. Тем не менее, символический оттенок пробуждает в вас самые глубокие чувства, придает удивительное, особое достоинство фигуркам животных и танцующих людей. Художник уровня Сарджента⁴⁴ – воплощение интеллекта. Но, в конечном счете, он чудовищно неинтересен, вызывают одну скуку. В нем и намека нет даже на собственную, индивидуальную глупость или тривиальность. Один-единственный леопард этрусков, одна куропатка дают ему сто очков фору.

4. ФРЕСКИ ГРОБНИЦ ТАРКВИНИИ
2

Мы сидим за маленькими столиками в кафе, которое расположено над городскими воротами, и наблюдаем, как крестьяне возвращаются с поля со своими орудиями труда и ослами – ведь уже вечер. Когда они проезжают через ворота, работник Dazio, городской таможни, досматривает их, спрашивает, есть ли у них коробки или узлы, прощупывает тюки, навьюченные на осла, а если на нем еще и охапка хвороста, то останавливает его и начинает тыкать длинным металлическим прутом в ветки, проверяя, не припрятал ли туда хозяин бочонок с вином или маслом, сетку апельсинов или каких других фруктов. Потому что все продукты, которые привозят в итальянский городок, – и не только продукты, – облагаются таможенным сбором, а на некоторые товары пошлина весьма высока.

Наверно, в давние времена этруски также возвращались домой вечером. Этруски были прирожденными горожанами. Даже крестьяне жили под защитой крепостной стены. А в те дни, без сомнения, они были такими же подневольными, как и в современной Италии, обрабатывали землю бесплатно, получая за свой труд лишь малую часть урожая; они прилежно, с величайшей добросовестностью, трудились в поле, заботясь о земле – это в итальянцах сохранилось по сей день. Они жили в городе или деревне, а на лето перебирались в соломенные хижины в поле.

Но в те давние времена в такой чудный вечер, как сегодня, мужчины возвращались с поля почти обнаженные, кожа у них была смуглой, красноватой от солнца и ветра, тела мускулистые, расслабленные; а женщины шли в свободных одеждах из белого или голубого полотна, и, конечно же, кто-нибудь играл на свирели, а кто-нибудь пел, ведь этруски обожали музыку, они были беспечными и беззаботными – не в пример нынешним итальянцам-крестьянам. Они входили в ворота на чистую, освященную площадь, кланялись маленькому расписному храму и шли по улице, поднимавшейся на вершину холма меж рядов приземистых домиков с весело раскрашенными фасадами или с яркими терракотовыми пластинами. И слышно было, как они перекликаются, кричат, играют на свирели, поют, окруженные стадом овец и коз, которые тихо бредут следом за ослами, а впереди – медлительные, белые, подобные призраку, волы с ярмом на шее.

И, безусловно, в те времена знатные юноши въезжали в ворота верхом на лошадях, поднимая столбы пыли и грязи, – с голыми руками и ногами, может, держа копье на перевес, бесцеремонно врезаясь в толпу красно-коричневых, с гладкой кожей, крепких крестьян. Иногда на закате здесь даже появлялся какой-нибудь лукомон, сидя с важным видом в колеснице, которую вел стройный возничий, он остановливался перед храмом и совершал скорую молитву в честь своего въезда в город. А толпы простолюдинов замирали в ожидании, ибо раньше лукомон, с сияющей смугло-красной кожей, с коротко стриженной на восточный манер бородкой, в ожерелье из плетеного золота, в мантии или накидке с алой каймой, ниспадающей широкими складками, с обнаженной грудью, – этот лукомон, недвижно сидящий в колеснице во всем величии своей мощи и власти, был божеством для людей. Даже просто любуясь им, они заряжались его энергией.

Потом колесница проезжала мимо храма и останавливалась поодаль, лукомон сидел, выпрямившись, на своем троне, с обнаженными плечами и грудью, и ждал людей. А крестьяне в страхе отступали. Но какой-нибудь смельчак в белой тунике поднимал руку, приветствуя лукомона, и выходил вперед, чтобы поделиться своей заботой или попросить о заступничестве. Лукомон, молчаливый наблюдатель из высшего мира власти, однако не забывающий о своей ответственности перед народом, выслушивал его. Потом произносил несколько слов – и колесница из сияющей бронзы плыла вверх по холму к дому правителя, а горожане разбредались по своим домам, музыка звучала на темных улицах, мерцали факелы, все ели, пили и по мере сил веселились.

Нынче все по-другому. Неряшливые крестьяне в грязной, уродливой одежде молча и тупо тащатся по пустырю домой. Мы утратили секрет искусства жить, в самой важной науке – науке повседневной жизни, науке поведения – мы абсолютные профаны. Зато у нас теперь есть психология. Сегодня в Италии, если какой-нибудь чернорабочий на улице знойным итальянским летом посмеет снять с себя рубашку и обнажить торс, чтобы было легче работать, к нему немедленно подскакивает полицейский и приказывает снова ее надеть. Почему-то теперь полагают, что человеческое существо непристойно, и невозможно нормально жить, пока не будет устранено всякое неприличие. А если какая-нибудь женщина отважится оголить на людях руку или ногу, тем самым она нанесет оскорбление человеческому телу.

– Да посмотрите же! Что в этом особенного?!

Ничего. Но почему же тогда рабочему запрещено раздеваться до пояса?

В гостинице, в ее темной, пустой столовой сидят , три японца – маленькие желтые человечки. Они приехали, как нам сказали, провести проверку соляных разработок, которые ведутся на берегу моря недалеко от Тарквинии, у них на эту инспекцию есть правительственное распоряжение. Работы по добыче соли из водоемов, отрезанных от моря, напоминают тюремную повинность. Непонятно только, почему японцы решили провести проверку этих мест. Причем официальную проверку. Но нам сказали, что соляные копи здесь – "чрезвычайно важный объект".

Альбертино очень нравится помогать трем японцам, похоже, он втерся к ним в полное доверие, сейчас он согнулся над их столиком, его каштановая шевелюра почти скрылась среди трех черноволосых голов, он qui vive*. Он помчался за едой для них, потом подбежал к нам поинтересоваться, что мы решили заказать.

* Здесь: готов служить (фр.).

– А что есть?

– Э – э... – Он всегда сначала обдумывает ответ, словно у них царское меню. Потом внезапно восклицает: – Спрошу у мамы! – убегает, возвращается и говорит именно то, что мы ждали от него, говорит торжественным, радостным голосом, будто произносит нечто весьма важное: – Есть яйца – бифштекс – картошка.

Мы уже прекрасно были знакомы с этими блюдами! Но я решаю еще раз заказать бифштекс с жареной картошкой, по счастливой случайности оставшиеся от ланча. Снова Альбертино умчался и тут же прилетел назад, чтобы сообщить, что бифштексы с картошкой уже кончились.

– Китайцы съели, – прошептал он. – Но есть лягушки.
-Что?
– Лягушки, lе rane.
– Какие?
– Я сейчас принесу. – И он снова убежал, а потом вернулся с тарелкой, на которой лежало штук восемь-девять очищенных от кожи лягушачьих лапок.

Б. отвернулся, а я согласился попробовать их – выглядели они вполне аппетитно. Обрадовавшись, что с лягушками все улажено, Альбертино вскочил и снова улетел стрелой, а через минуту вернулся с бутылкой пива и шепотом рассказал нам все, что ему стало известно о китайцах, – он их так называл. Они не понимают по-итальянски. Когда им нужно подобрать какое-нибудь слово, они берут маленький французско-итальянский разговорник.

– Хлеб? Э-э, понятно, им нужен хлеб. – Альбертино делал небольшие паузы, словно ставил запятые или точки с запятыми, а я это в тексте изображаю восклицанием "э-э...". – Они хотят попросить хлеб, э-э? – э-э! – они берут разговорник. – Он делает жест, будто взял в руки книжечку, кладет ее на стол, слюнявит палец и начинает листать воображаемые страницы. – Хлеб! – э-э! – смотрим на "р" – Р – ессо! Pane! – pane! – si capisce! Хлеб! Им нужен хлеб! Потом вино! Э-э! Берем разговорник, – он лихорадочно перелистывает воображаемые страницы, – э-э! Вот! Vino! Pane e vino! Так они и делают всякий раз. Каждое слово ищут! Стали мое имя искать. Э-э! Ты! Я говорю им: "Я Альбертино". – И мальчик продолжает болтать, пока я не напоминаю ему о lе rane. – Ах, да! Le rane! – Убегает, потом прибегает с тарелкой жареных лягушачьих лапок, разложенных парами.

Он смешной и подвижный парнишка, хотя в глубине души немного грустный и озабоченный бременем ответственности, лежащей на нем. На следующий день он примчался к нам с альбомом о Венеции, который забыли китайцы, как он упорно их называл, и спросил, не нужен ли он мне. Я отказался. Потом показал нам две японские открытки и адрес одного японца, написанный на клочке бумаги. Японцы обмениваются с Альбертино открытками. Я снова напомнил ему, что японцы не китайцы.

– Но японцы еще и китайцы!

Я сказал, что вовсе нет, они живут в разных странах. Он умчался и вернулся со школьным атласом.

– Ага! Китай в Азии! В Азии! В Азии! – бормотал он, листая страницы. Он умный паренек, ему бы в школе учиться, а не хозяйством гостиницы заниматься в свои четырнадцать лет.

Наш проводник по гробницам всю ночь дежурил в музее и лег поспать только после восхода солнца, поэтому раньше десяти утра мы никуда не пойдем. Город уже опустел, люди ушли в поле. Лишь несколько мужчин слоняются без дела. Городские ворота широко распахнуты. Ночью их запирают, человек из Dazio ложится спать, а вы не можете ни выйти из города, ни попасть в него. Мы пьем еще по чашечке кофе – утренний кофе у Альбертино неважный.

И вот мы видим нашего проводника – он разговаривает с бледным пареньком в старых вельветовых бриджах, старой шляпе и ботинках на толстой подошве – явно немцем. Мы подходим, обмениваемся приветствиями, киваем немцу, который так выглядит, словно на завтрак выпил уксуса, и отправляемся в путь. Сегодня мы пройдем две мили, чтобы попасть в дальний конец некрополя. Нам осталось посмотреть еще дюжину гробниц. А всего здесь двадцать пять или двадцать семь гробниц с фресками, открытых для экскурсантов.

Утром с юго-запада дует крепкий ветерок. Он свежий и чистый, не такой противный, каким иногда бывает libeccio*. Мы идем быстрым шагом по дороге, за нами ковыляет старый пес. Ему нравится утренние часы проводить среди гробниц. От моря струятся светлые потоки воздуха, отчего все сияет ярким светом и дышит бодростью, словно мы на вершине гор. Мимо проезжает автобус из Витербо. В поле трудятся крестьяне, наш проводник здоровается с женщинами, а те отвечают ему. Молодой немец уверенно вышагивает рядом, но в душе у него нет той же уверенности. Мы не знаем, о чем с ним говорить, он тоже не горит желанием общаться с нами, такое впечатление, что он не хочет, чтобы с ним беседовали, и одновременно обижен, что мы молчим. Проводник весело, без умолку болтает с ним по-итальянски, но через какое-то время с облегчением подходит к Б. – с ним ему приятнее, а немца бросает на меня; да, тот явно однажды выпил уксуса.

* Юго-западный ветер (ит.).

Я чувствую себя в его компании, как чувствую себя всегда с современными молодыми людьми – очевидно, что он гораздо чаще был жертвой чьей-то греховной натуры, чем грешил сам. Его заставили выпить уксус. Неохотно перехожу на немецкий – итальянский мне кажется слишком глупым, а по-английски он изъясняться отказывается – и выясняю, пока мы преодолеваем первую полумилю, что ему двадцать три года (а выглядит на девятнадцать), он закончил университет, собирается стать археологом, путешествует, обогащая свои знания в археологии, только что вернулся из путешествия по Сицилии и Тунису, остался невысокого мнения об этих местах: "mehr schrei wie wert"*, – резко роняет он, точно сплевывает окурок сигареты, от которой его тошнит, вообще он невысокого мнения обо всем, об этрусках тоже: "nichtvielwert"**, и обо мне он явно невысокого мнения, гробницы Тарквинии он изучил досконально, уже дважды бывал здесь и останавливался на какое-то время: "ничего особенного", теперь собирается в Грецию, но и от тех мест не ждет откровений, остановился здесь в другой гостинице, не у Джентиле, потому что там дешевле, скорее всего, пробудет здесь дней десять, собирается сфотографировать все гробницы своим большим фотоаппаратом – у него есть разрешение властей, прямо как у япошек; у него, видно, совсем мало денег, но он обладает потрясающей способностью добиться максимальных результатов из ничего: собирается стать известным профессором в той области науки, к которой относится с презрением. Интересно, он когда-нибудь ел досыта?!

* Много шума из ничего (нем.). ** Ничего стоящего (нем.).

Он безусловно капризный и вздорный малый, хотя может быть сдержанным и выносливым. "Nicht viel wert!" – "ничего особенного", "ерунда", это, кажется, его излюбленная фраза, она на вооружении у всех нынешних молодых людей.

Что же, это не моя вина, поэтому старательно терплю моего собеседника. Но хотя людям военного поколения пришлось нелегко, послевоенным, должно быть, еще хуже. Нельзя обвинять юных в том, что они на все плюют. Война перечеркнула почти все ценности.

А мой паренек не так уж безнадежно плох – ему даже хочется, чтобы его заставили во что-нибудь поверить. В нем ощущается эта потребность.

Мы миновали современное кладбище с белыми мраморными могильными плитами, арки средневекового акведука, загадочным образом уцелевшего над обрывом, сошли с большой дороги и двинулись вдоль длинного гребня холмов, через поле зеленых побегов пшеницы, которые трепетали и колыхались на морском ветру, словно перья дивной красоты в сиянии упоительного утра. Повсюду – кисточки лиловато-розовых анемон, островки вербены, много маргариток и ромашек. На каменистом кургане, который некогда был могильником, разрослись асфодели, они пускают свои стрелы в солнечный, ясный воздух, словно солдаты, забравшиеся на гору. А мы все идем по этому живому зеленому полю, оно по-прежнему неровное, потому что раньше здесь были могильные курганы; ветер дует нам в лицо, свет, льющийся с моря, наполняет нас бодростью, все вокруг тихо и спокойно, а мы разговариваем с немцем, напоминая собак, осторожно обнюхивающих друг друга.

И неожиданно мы выходим к гробнице, почти скрытой от глаз, – немец отлично знает дорогу. Наш проводник бежит вперед, зажигает лампу, пес, не торопясь, подыскивает себе местечко с подветренной стороны и укладывается, а мы вновь медленно погружаемся в этрусский мир, удаляясь от мира современного – спускаемся в подземелье.

Одна из самых известных гробниц в этой дальней части некрополя – Гробница Быков. В ней есть то, что наш проводник называет "un po' di pornografico!"* – правда, совсем немного. Немец пожимает плечами – его привычный жест – и сообщает нам, что это одна из самых старых гробниц, открытых археологами, я верю ему, мне тоже так кажется.

* Немного порнографии (ит.).

Она немного шире других гробниц, своды потолка не очень крутые, вдоль боковых стен – каменное ложе для саркофагов, а в дальней стене выдолблено в скале два прохода, которые ведут во вторую камеру, более темную и унылую, чем первая. Немец говорит, что вторая камера была вырублена позднее. Там нет ценных фресок.

Мы возвращаемся в первую камеру, в более старую. Она называется Гробницей Быков, потому что над проемами в дальней стене нарисовано два быка, один с лицом человека, из-за него-то и называют гробницу po' di pornografico, другой тихо лежит, обратив свой загадочный взор на комнату, поворотясь спокойно спиной ко второй части фрески, которая, как говорит наш проводник, не "pornografico", потому что "там нарисована женщина". Юный немец улыбается своей кислой улыбкой.

Все в гробнице напоминает старый Восток: Кипр, или минойскую культуру Крита, или хеттскую. Между двумя проходами на задней стене очаровательная фреска с изображением обнаженного всадника с копьем, на коне без седла, он скачет по направлению к низкой пальме и небольшому источнику, а может, это фонтан, возле которого лежат два зверя с темными мордами – львы с непривычно темными мордами. Из пасти одного, того, что лежит подле пальмы, льется вода в алтарный сосуд, а с противоположной стороны приближается воин в бронзовом шлеме и наголенниках, он, похоже, угрожает всаднику мечом, который он держит в левой руке. Воин и всадник в высоких, остроносых восточных башмаках, да и пальма не очень-то итальянская.

У этой фрески какое-то удивительное очарование, она безусловно несет в себе символы. Я спросил у немца:

– Что это означает, как вы думаете?
– Да ничего! Всадник подвел к источнику лошадь, чтобы дать ей напиться, ничего больше!
– А человек с мечом?
– Наверно, он его враг.
– А львы с темными мордами?
– Ничего особенного. Просто украшение фонтана!

Под этой сценой нарисованы еще деревья, на которых висят гирлянды и платок. На бордюре – не яйцо и жаворонок, а знак Венеры среди нескольких жаворонков – шар, на котором возвышается маленький крест.

– А вот это разве не символ? – спросил я у немца.
– Нет! – ответил он лаконично. – Просто украшение!

Может, так оно и есть? Но трудно поверить, что художник-этруск так же небрежно отнесся к нарисованным им символам, как относится к символике современный дизайнер.

На какое-то мгновение я уступил немцу. Над фреской написано что-то по-этрусски неразборчивыми каракулями.

– Вы можете это прочитать? – спросил я немца. И он быстро прочитал – я бы спотыкался на каждой букве. – А что это значит?

Он пожал плечами.

– Этого никто не знает.

В углу, там, где свод потолка был почти пологим, нарисованы два странных геральдических зверя. Низкое, широкое возвышение, так называемый алтарь, украшен по углам головами баранов. Справа светлокожий мужчина с темным лицом скачет на черной лошади, отпустив поводья, а за ним мчится бык. Слева – фигура покрупнее: странный лев несется следом за всадником, свесив язык. Но за его спиной вместо крыльев – шея козла с темной мордой и бородой, просто у этого необычного зверя вторая голова козлиная, а первая – страшная, львиная. У льва змеиный хвост. Это Химера⁴⁵. А за львом мчится крылатая женщина-сфинкс.

– Что значит этот лев со второй головой? – спрашиваю я у немца.

Он пожимает плечами и отвечает: – Ничего!

Для него рисунок ровно ничего не значит, потому что ничего, кроме голых фактов, не имеет для него значения и смысла. Ведь он ученый, и когда он не хочет, чтобы предмет нес в себе некий смысл, он для него ipso facto, не имеет значения.

Но лев с головой козла, растущей из его спины, должен обозначать нечто определенное, потому что в знаменитой бронзовой статус Химеры из Ареццо⁴⁶, которая хранится теперь во Флорентийском музее и которую реставрировал Бенвенуто Челлини⁴⁷, заключен некий символ, к тому же, это самая красивая в мире бронзовая скульптура. Козлиная голова с бородой, растущая из спины льва, повернута назад, правый рог зажат во рту змеи, она вместо хвоста льва и хлещет его по спине.

У Химеры, как и должно быть, – раны на бедре и шее, нанесенные Беллерофонтом⁴⁸, но это, тем не менее, не просто большая игрушка. В ней, без сомнения, заключен эзотерический смысл. На самом деле, греческие мифы перелагали некие очень определенные и очень древние эзотерические концепции, которые были гораздо старше мифов или самих греков. Мифы и персонифицированные божества – лишь проявление упадка, распада существовавшей прежде космической религии.

Поразительная мощь и красота этих этрусских произведений искусства, как мне кажется, является следствием глубокого символического значения, заложенного в них, которое было известно в той или иной степени художникам того времени. Религия этрусков никогда не была антропоморфной, то есть какие бы боги ни почитались ими, они не были персонифицированы, а представляли собой лишь символы стихий природы, были просто символами – такая же религия существовала в более ранний период и в Египте. Неделимую, единую божественность (если такое определение допустимо) символизировал mundum, плазменная клетка с ядром – началом начал, тогда как у нас начало начал всего сотворенного – Богочеловек. Таким образом, этрусская религия была религией материальных и творящих стихий и сил, способных создать и разрушить душу, личность, существо, постепенно, подобно цветку, явленное из хаоса, с тем чтобы вновь исчезнуть в хаосе или в подземном царстве. А мы, напротив, возвещаем: "В начале было Слово!" – и отрицаем материальную природу жизни Вселенной. Мы существуем лишь благодаря Слову, которое покрывает тонкой золотой пластинкой весь тварный мир и прячет его от нас.

Этруски полагали, что в человеческом существе обретается бык, или баран, или лев, или олень, в зависимости от его качеств и возможностей. В венах человека течет кровь смелых, крылатых птиц и яд злобных змей. Все сущее рождено из потока крови, и кровное родство – каким бы сложным и дальним оно ни было – никогда не прерывается и не предается забвению. В потоке крови встречаются разные течения, иные постоянно вступают в противоборство – кровь птицы и яд змеи, льва и оленя, леопарда и агнца. Но это противоборство, столкновение по сути образует некое целое, что мы и видим в изображении льва с головой козла.а.

Молодой немец никакие подобные идеи не приемлет. Он современный юноша и признает лишь очевидное. Лев с головой козла и одновременно со своей собственной для него нечто немыслимое. А то, что немыслимо, – не существует, его просто нет. И потому для него не существуют этрусские символы, о них не стоит и думать. Он не утруждает себя размышлениями о них – считает их плодами интеллектуальной немощи, значит, недостойными внимания.

А может быть, он не хочет быть откровенным, делиться каким-то секретом, благодаря которому позднее он станет знаменитым археологом? Впрочем, полагаю, что это не так. Он вел себя очень мило – показывал мне детали фрески, освещая ее фонариком, – сам бы я их не заметил. К примеру, белую лошадь явно перерисовывали – сохранился прежний контур ее задних ног и спины, а также ног всадника, видно, как художник сильно изменил первоначальный набросок, местами исправлял его несколько раз. Похоже, он делал рисунок целиком, а потом всякий раз полностью менял позы своих героев и направление, в котором они двигались, причем для собственного удовольствия. А поскольку тогда не было ластика, чтобы стереть первые наброски, милые ошибки этрусского живописца, в котором чувствуется интуиция подлинного художника, равно как и его веселая беспечность, сохранились для любого, кто захотел бы их увидеть, и вот они перед вами запечатлены на стене – по крайней мере, с 600 года до Рождества Христова.

Этруски кисточкой или ногтем набрасывали весь контур фигур на сырой мягкой штукатурке, а потом наносили краску al fresco⁴⁹. Поэтому они должны были работать очень быстро. Некоторые рисунки, мне кажется, выполнены темперой, в одной гробнице, по-моему, в той, что открыл Франческо Джиустиниани, рисунок сделан на скале кремового цвета. И на нем потрясающе выглядит голубая накидка мужчины.

Секрет утонченности этрусской живописи, как китайской и индийской, кроется в том, как живописцы лишь намечали контуры своих образов. Они не обводили, не прорисовывали их. Это текучий контур, когда предмет или тело вдруг растворяются в воздухе. Этрусский художник словно видел одушевленными все предметы, устремленными от своего центра к внешним очертаниям. А изгибы и контуры силуэта позволяют проследить все внутреннее движение образа, его построение. На самом деле никакого специального построения и нет. Фигуры рисовались плоскими. А при этом они выглядят выпуклыми, мускулистыми. Лишь когда мы оказались в Гробнице Тифона⁵⁰, построенной в более поздний период, мы увидели, что фигуры были смоделированы в помпейской традиции, с помощью света и тени.

То был прекрасный мир, старый мир, в котором все были полны сил и сияния от встречи с другими существами и предметами, находящимися в тени, то было сияние, а не игра дневного света на отдельно взятом предмете, в том мире у каждого предмета был свой ясный, чистый контур, но сама эта чистота, эта ясность [мела внутреннюю связь, эмоциональную и живую, со странными предметами, выпрыгивающими один из другого, предметами, противоречащими друг друга с точки зрения логики, но объединенными на чувственном уровне, поэтому лев мог быть одновременно козлом и при этом не быть козлом. В те дни мужчина верхом на красном коне не был Джеком Смитом⁵¹ на гнедой кляче. Это был человек с тонкой кожей, с печатью смерти или жизни на лице, спешащий вперед в порыве животной энергии, сгоравшей в пути, кровь кипела у него в жилах, он мчался с какой-то таинственной миссией к неведомой цели, крутясь в вихре воздуха. И бык был не просто племенным животным, которому предстояло идти на бойню. Это был огромный чудо-зверь, в котором бушевали, как в печи, великие страсти, и они заставляли миры крутиться вокруг своей оси, а солнце спешить в зенит, а в мужчине они пробуждали детородную силу, бык, вожак стада, отец телят, повелитель коров, олицетворение воинственной природы рога изобилия, мычащий и ревущий царь силы, ревнивый, увенчанный рогами, вечно сражающийся с противником. Козел из того же ряда – он отец млека, вместо силы и мощи у него смекалка и хитрость, хитрый ум и достоинство ревнивого отца и продолжателя рода. А вот лев – самый страшный зверь, желтый, в его рыке – энергия, взлелеянная кровью, он тоже подобен солнцу, но тому солнцу, что спускается на землю, чтобы вылакать, осушить все живое. Солнце способно согреть миры, оно подобно наседке, сидящей на яйцах. Или же слизнуть все живое с лица земли своим жарким языком. Козел говорит: я хочу постоянно размножаться, до тех пор пока мир не превратится в вонючего козла. Алев рычит в крови человека, – потому что в ней несколько потоков, – и заносит лапу, чтобы ударить: им руководит иная страсть.

Итак, все существа могучи, но каждое проявляет свою мощь по-своему, мириады разных сознаний вступают между собой в противоречие и противоборство, и этот процесс извечен, и сильнее примирения, к которому человек мысленно стремится. Мы способны познать живой мир лишь с помощью символов. И тем не менее, любое сознание, ярость льва, яд змеи – все это существует, а потому имеет божественную природу. Все возникает, разрывая круг вечности со своим ядром, зародышем, своим Нечто, если хотите, Богом. А человек с душой и индивидуальностью тоже появляется на белый свет, находясь в вечной связи со всем миром. Поток крови един, нерушим, но его разрывают противоречия и противоборства..

Древние видели осознанно – как наши дети видят неосознанно – неизбывное чудо во всем. У древних были три эмоциональные доминанты: удивление, страх, восхищение – восхищение в латинском смысле этого слова, совпадающем с тем, что мы понимаем под способностью восхищаться; страх в самом широком значении слова, включающем отвращение, ужас и ненависть, из которой порой рождаются гордыня или гордость, самая низменная страсть человека. Любовь лишь второстепенный фактор удивления и восхищения.

Древние сохраняли способность изумляться чуду и радоваться жизни, равно как пугаться и испытывать отвращение только потому, что во всем, что окружало их, они видели клубок страстей. Они были подобны детям, но обладали силой, властью и чувственным знанием истинно взрослых людей. Их мир был миром бесценных знаний, которые мы безвозвратно утратили. В том, в чем они были воистину взрослыми, мы стали детьми, и наоборот.

Даже две "pornografico" сцены в Гробнице Быков – вовсе не пара грязных рисуночков. Совсем нет. Юноша-немец почувствовал это, как и мы. В этих сценах все то же чистое удивление по отношению к тому, что нарисовано, та же архаическая наивность художника, принимающего жизнь, знающего все о ней и чувствующего ее значение, которое, подобно камню, западало ему в сознание, и от него во все стороны разбегались круги – все дальше и дальше, до самого края. Эти две маленькие сцены исполнены символического значения, не имеющего ничего общего с моральным или аморальным смыслом. Слова "моральное" и "аморальное" тут беспомощны. Некоторые акты – те, что Денниз⁵² назвал бы вызывающе непристойными, – бык с лицом мужчины воспринимает спокойно, лежа на земле, другие поступки привели бы его в ярость и заставили бы опустить рога. В сцене нет никакой морали, дидактики. Это проявление страсти и реакция на нее – поступок и реакция отца-производителя.

В этом дальнем, поросшем молодой зеленью холме очень много красивых гробниц. Впечатляет Гробница Авгуров. На задней стене нарисована дверь в гробницу, а по сторонам от нее – мужчины, исполняющие обряд поминовения, он запечатлен в одном лишь странном и мимолетном жесте: они подносят руку к челу. Два человека совершают обряд поминовения у входа в гробницу..

– Нет! – говорит немец. – Нарисованная дверь – это не дверь в гробницу, возле которой стоят мужчины. Просто тот, кто строил гробницу, нарисовал ее здесь, чтобы позднее прорубить ход во вторую камеру. А эти мужчины не совершают поминовения.

– А что же они делают?

Он пожимает плечами.

Под сводом над дверями нарисованы два льва – один со светлой мордой, другой с темной, они схватили козла или антилопу: лев с темной мордой кусает козла сбоку, а со светлой – сзади за ногу. Это тоже два геральдических зверя, но они не рычат возле алтаря или дерева, а кусают козла, отца-производителя, вцепившись ему в горло и бедро.

На боковых стенах очень красивые фрески с изображением борцов, и сцена, давшая пищу для разговоров о жестокости этрусков. Совершенно голый человек – на нем только пояс – с мешком на голове; его кусает за ляжку бешеный пес, которого держит на поводке другой мужчина; на конце поводка – деревянный ошейник, надетый на пса. На человеке с поводком красуется очень высокая коническая шапка, он стоит позади мужчины в мешке – ноги и руки у него непомерно большие, он чем-то весьма взволнован. Жертву сейчас посадят на ту же веревку, к которой привязан пес, левой рукой несчастный, похоже, схватился за поводок, чтобы оттащить пса от своего бедра, а в правой руке держит увесистую дубину: он собрался ударить пса, если только сможет до него дотянуться.

Этой сценой, вероятно, художник хотел показать варварскую, жестокую природу спортивных игр этрусков. Но поскольку на фреске еще нарисован авгур с изогнутым жезлом, поднявший руку в направлении пролетающей мимо черной птицы, борцы сражаются над тремя большими кубками, а на другой фреске мужчина в коническом головном уборе, тот, что держал веревку, танцует, преисполненный неописуемого восторга, словно празднует победу или освобождение, мы, без сомнения, должны воспринимать эти сцены как символические, равно как и последний эпизод: на нем нарисован человек с завязанными глазами, который сражается с какой-то яростной, агрессивной стихией. Если бы это были спортивные сцены, то на фресках были бы изображены зрители, как в Гробнице Колесниц, а тут их нет.

Как бы то ни было, фрески в этой гробнице такие жизненные, убедительные, что кажется, будто все именно так и происходило в действительности. Быть может, у этрусков было такое испытание или соревнование, когда человеку давали дубину, на голову надевали мешок, и он должен был сражаться с бешеным псом. Тот нападал на него, но был на поводке, прикрепленном к деревянному ошейнику, за который мужчина мог схватить его, крепко держать и при этом бить по голове. У мужчины в мешке был шанс победить пса. И даже если допустить, что это не спортивная игра, не испытание и не соревнование, жестокость этой сцены не столь уж безмерна, потому что мужчина вполне мог изловчиться и сразу же ударить пса по голове. По сравнению с римскими боями гладиаторов это практически "честная игра".

Но это, может быть, больше, чем спорт. Танец человека, державшего на первой фреске поводок, слишком красив. И все в гробнице слишком многозначительно, в воздухе висит напряжение. А пес, или волк, или лев, кусающий мужчину за бедро, – это очень старый символ. Мы видели эту скульптурную группу на саркофаге амазонок во Флорентийском музее. Его привезли из Тарквинии, на краю крышки изваяние обнаженного мужчины с раздвинутыми ногами, в каждую ногу вцепились псы. Это псы болезни и смерти, они впились в большие артерии на бедрах, жизненно важные для человека. Этот мотив часто встречается в системе символов у древних. А эзотерическая идея о злых силах, атакующих бедренные артерии жизни в Древней Греции превратилась в миф об Актеоне и его псах⁵³.

Другая очень красивая гробница – Гробница Знатного Этруска, в ней вдоль всех стен тянется фриз, на котором изображены темные фигурки на светлом фоне. Темные силуэты коней и мужчин. Очень талантливый рисунок. Эти древние кони – само совершенство, гораздо более впечатляющие и реальные, чем кони Розы Бонер⁵⁴, или Рубенса⁵⁵, или даже Веласкеса⁵⁶, правда, последний ближе всех к этрусскому живописцу. Это кони, которые заставляют вас задаться вопросом: что же все-таки в них такого, что определяет их суть и их стать? Что человек видит, когда смотрит на коня? Что же это такое, что невозможно выразить словами? Ведь взгляд человека совсем иной природы, нежели взгляд фотокамеры, фиксирующей предмет, и даже кинокамеры, запечатлевающей движение последовательной чередой кадров, взгляд человека – это неповторимый "поток видения", в котором образ сам бурлит и мчится вперед, а сознание вылавливает некоторые факторы, которые и должны определить образ. Вот почему так несовершенен фотоаппарат: у него плоский глаз, внутри его ящика происходят лишь негативные процессы, тогда как внутри нас, живых существ, возникают позитивные реакции.

Мы идем от одной гробницы к другой, погружаемся в темноту, а потом вновь возвращаемся в солнечный, ветреный день, так и течет время. Но мы все продолжаем идти, теперь уже назад, осматривая одну гробницу за другой, все ближе подходим к городу. Совсем рядом новое кладбище. Проходим акведук, перекинутый через обрыв, потом идем подземным переходом к городу. Возле кладбища мы спускаемся в большую гробницу, самую большую из всех, что мы видели, – огромная пещера под землей с просторными ложами для саркофагов и похоронных дрог, а в центре возвышается массивная квадратная колонна, или столб, на которой нарисован Тифон – моряк со сплетенными змеями-ногами, с крыльями за плечами, он держит крышу на вытянутых руках, второй Тифон – с другой стороны колонны, почти такой же, как первый.й.

Здесь почти мгновенно очарование этрусков куда-то исчезло. Гробница большая, неуютная, уродливая, как пещера. Тифон – краснокожий, нарисованный по всем правилам использования света и тени, умный, вполне современный, но его рисовали, рассчитывая на эффект. Он изображен в помпейской традиции – и немного в стиле Блейка⁵⁷. Он продукт совсем иного мироощущения, экстравертного, былой духовности уже нет. Денниз, увидевший его восемьдесят лет тому назад, счел, что он гораздо красивее, чем архаические танцоры. А мы так не считаем.

Дельфины в кудрявых париках резвятся над кудрявым бордюром, но это не море – хотя опыт нам подсказывает обратное. То был бордюр из "роз" – алого символа некоего существа и его сердцевины, зародыша, впервые изображенных столь вульгарно. Еще здесь уцелела часть фрески, на которой покойники идут в царство Аид⁵⁸, верно, она была красивой, выполненной в греко-римской традиции. Но подлинное, старое очарование безвозвратно ушло. Пританцовывающий этрусский дух мертв.

Эта гробница относится к позднему периоду, говорят, ко второму веку до Рождества Христова, к тому времени римляне уже прочно обосновались в Тарквинии. Вейи, первый крупный город этрусков, завоеванный Римом, пал в 388 году до Рождества Христова, он полностью разрушен. С той пор Этрурия стала чахнуть и распадаться, а в 280 году до Рождества Христова она была полностью завоевана.

И потом гробницы вдруг переменились. Это произошло предположительно около пятого века до Рождества Христова, захоронения вроде Гробницы Знатного Этруска с фризом из коней и всадников или Гробницы Леопардов – преисполнены этрусского духа, и, несмотря на то что их создатели находились под влиянием Востока, они полны очарования. Потом мы неожиданно оказались возле Гробницы Орка⁵⁹, или Ада, она была возведена в четвертом веке до Рождества Христова, здесь все совершенно иное. Вы попадаете в очень мрачное, непродуманно, топорно сделанное подземелье, сырое и ужасное, с большими, но сильно разрушенными фресками.

Эти фрески, хотя они интересны по-своему и на них сохранились этрусские надписи, лишены этрусского очарования. В них есть еще немного этрусской свободы. Но в целом они выполнены в греко-римском стиле, наполовину – помпейском, наполовину – римском. В них ощущается больше свободы, чем во фресках маленьких старых гробниц, в то же самое время в них нет движения, фигуры стоят там как неприкаянные, в них нет дыхания жизни, которое объединяло бы их. Между ними нет никакого контакта, соприкосновения.я.

Вместо прекрасных старых силуэтов перед нами современные "рисунки", часто вполне хорошие. Но я был совсем разочарован.

Когда римляне отобрали власть у этрусских лукомонов – это случилось в четвертом веке до Рождества Христова – и сделали некоторых из них римскими магистратами, Этрурия тотчас же утратила свое таинство. В те древние времена народами управляли боги-цари согласно их религиозным установкам, а как только жрецов и правителей лишили власти, народ стал безмолвным и безликим. Так произошло в Египте и Вавилоне, в Ассирии, у ацтеков и майя в Америке. Народом управляли его лучшие сыновья, цвет нации. Уничтожь их, сорви цветок, – и народ станет беспомощным.

Этрусков не уничтожили. Но они потеряли себя, свой уклад жизни. Они жили, по собственной воле подчиняясь великим природным стихиям. И их субъективная воля была растоптана объективной мощью римлян. Тотчас же истинное самосознание народа исчезло. Его знания превратились в предрассудки. А этруски-князья – в толстых, инертных римлян. Простой народ стал серым и безликим. И произошло это поразительно быстро, во втором и третьем веках до Рождества Христова.

И тем не менее, кровь этрусков продолжала стучать в их сердцах. Джотто и другие скульпторы раннего Возрождения обязаны своим талантом этрускам, ибо они всегда давали жизнь новому, но всегда какая-нибудь превосходящая их "сила" губила этот цветок жизни. Такова природа борьбы между всепретерпевающей жизнью и извечным триумфом силы.

Есть еще одна огромная гробница позднего периода – Гробница Щитов, говорят, она относится к третьему веку до Рождества Христова. В ней много фрагментов фресок. Сцена пиршества, мужчина полулежит на ложе и берет из рук женщины яйцо, а она трогает его за плечо. А на другой – два кресла для знатных лиц из "свиты". Между этими сценами нет никакой связи. И у всех персонажей очень "важные" лица – все внешнее, внутри ничего нет. И все же они интересные. Может, их выполнил ультрасовременный художник, решивший быть предельно архаичным, наивным, как ребенок. Но в сравнении с подлинными архаичными фресками, эти абсолютно пустые. Сама атмосфера пустая. Да, один из них по-прежнему держит в руках яйцо. Но в этом яйце заложен не более глубокий смысл, чем в шоколадном пасхальном. От него веет холодом.

В Гробнице Орка мы оказываемся в зловещем, адском подземелье, полном ужасов, образ которого, без сомнения, передали этрускам жестокосердные римляне. Маленькие, красивые гробницы из одной или двух небольших камер, которые строили раньше, уступили место этим зловещим подземным пещерам, в котором царствует ад.

Старая религия глубинного стремления человека жить в гармонии с природой, сохранить себя и распуститься пышным цветом во всеобщем бурлении жизни с приходом греков и римлян постепенно исчезла, ей на смену пришла наука сопротивления природе, желание найти такие хитроумные способы и механическую силу, которые помогут обмануть Природу и заковать ее в цепи, обуздать так, чтобы ничто и никто не остался на свободе, чтобы все было подвластно человеку, приручено, подчинено его низменным целям. Довольно странно, что вместе с идеей триумфа над природой возник образ мрачного Аида, ада и чистилища. Для народов, исповедующих древние религии единения с природой и прославления ее, жизнь после жизни была продолжением земного пути. Для приверженцев Великой идеи жизни после смерти нет, а есть лишь ад, чистилище, аннигиляция, и рай – несуразная выдумка. Но вполне естественно, что историки ухватились за эти основополагающие неэтрусские элементы в этрусских могилах позднего периода, чтобы нарисовать картину мрачного, дьявольского, подобного Змию-искусителю, порочного этрусского племени, которое, к счастью, покорили благородные римляне. И этот миф до сих пор жив. Люди никогда не хотят верить доводам разума. Они с большей охотой будут изучать какого-нибудь "классического" автора. Вся историческая наука, похоже, состоит из сказок и выдумок, из красивых ниток которых сплели новый узор. Феопомп⁶⁰ собрал какие-то скандальные небылицы, а их оказалось вполне достаточно для историков. Это письменное свидетельство, значит, это доказательство. И пятьдесят миллионов веселых маленьких гробниц не смогли перевесить соломинку. Вот уж действительно, в начале было Слово! Пусть это даже слово Феопомпа!

Наверно, самая любимая фреска, так сказать, визитная карточка этрусских гробниц – хорошо известная женская голова в профиль с венком из колосьев пшеницы. Эта голова из Гробницы Орка, а выбрали именно ее, потому что в ней больше греко-римских мотивов, чем этрусских. На самом деле, в ней столько глупости, самовлюбленности – и она так современна! Но она отвечает классическим Условностям, а люди могут увидеть что-то лишь в рамках какой-нибудь Условности. Мы, конечно, не ослепли, глядя на подобное искусство, но три четверти зрения потеряли.и.

После Гробницы Тифона уже ничего не хочется смотреть. Ничего подлинно этрусского не осталось. Лучше вообще забыть о некрополе, а запомнить лишь, что почти все, что мы знаем об этрусках от классических авторов, сопоставимо с фресками в гробницах позднего периода. А живопись тех фресок создана этрусками, попранными римлянами, поддавшимися их влиянию, – этрусками периода упадка.

Приятно спуститься с холма, на котором стоит современный город Тарквиния, и оказаться в долине, а потом подняться на противоположный холм, на котором был расположен город этрусков, Тарквинии. Тут много цветов, голубых гиацинтов и белых с розовато-лиловыми кисточками анемон, а на краю поля пшеницы растет огромная алая анемона, а за ней – стайка больших бледно-розовых анемон с ядовито-красной чашечкой – и с крупными лепестками. Удивительно, сколько разных сортов анемон! Только в этом месте я увидел бледно-розовую анемону с ядовито-красной сердцевиной. Но, может, это всего лишь случайность.

Город действительно заканчивается у стены. У ее подножия – полоса нетронутой земли, а на склоне холма только одна небольшая ферма и соломенная хижина. Крестьяне живут в городе.

Может быть, во времена этрусков все было также, но, думаю, в полях работало больше людей и стояло больше соломенных хижин, маленьких времянок, среди зелени посевов, еще меж холмов было проложено много прекрасных дорог – этруски научили строить такие же и римлян, – а вдоль хребта тянулись высокие черные стены с башнями.

Хотя среди этрусков было много богатых торговцев и ювелиров, в основном они жили за счет земли. Прекрасно развитое сельское хозяйство современных итальянцев – наследие этрусков. С другой стороны, римляне, а не этруски строили большие виллы в сельской местности, с просторными подсобными помещениями, или "факториями" для рабов, которых запирали там на ночь, а днем выводили группами на работы в поля. Большие фермы, большие "fattorie" в Сицилии, Ломбардии и других областях Италии – наследие римлян. У этрусков была другая система: крестьяне были крепостными, а не рабами, у каждого был небольшой надел земли, который переходил от отца к сыну, его старательно обрабатывали, отдавая часть урожая хозяину, а остальное оставляя себе. Так что они были наполовину свободными, у них был свой уклад, подкрепленный религиозными установками, которым их учили хозяева.

Римляне все изменили коренным образом. Они не любили сельскую местность. В период расцвета они строили там большие виллы с бараками для своих рабов. Но тем не менее, легче было разбогатеть на торговле или войне. Так что римляне постепенно забросили сельское хозяйство, и в Средние века поля превратились в необработанную целину.у.

Ветер с юго-запада дул все сильнее и сильнее. Деревьев вокруг не было, но даже кустарник клонился под его порывами. А когда мы добрались до вершины высокого, одинокого холма, на котором раньше стояли Тарквинии этрусков, ветер еще усилился и теперь сбивал с ног, так что нам пришлось присесть в густых кустах, ища от него защиты, – мы смотрели, как медленно спускаются черно-белые стада с холма к водопою, как резвятся молодые бычки. А на вершине нежные стебли пшеницы колыхались, будто мягкие волосы. Дальше от моря раскинулась зеленая, ничем не засеянная долина, лишь вдали, на вершине холма, пристроился городишко, напоминавший призрак. На другом холме, ближе к морю, высились квадратные башни Тарквинии, правда, теперь они никому не были нужны.

А мы сидели в том месте, где раньше был центр исчезнувшего города. Где-то здесь авгуры размахивали своими изогнутыми жезлами, наблюдая, как над городом летят птицы. Мы можем тоже наблюдать за их полетом. Но ни единого камня не осталось оттого города. Пустынное открытое пространство.

Назад в город можно вернуться другой дорогой и пройти через другие ворота. Под свирепыми порывами ветра мы быстро спустились вниз, туда, где было тихо. Дорога, тянувшаяся от небольшой долины, была длиннее, но здесь мы хотя бы были защищены от ветра. И вот мы прошли вдоль старой стены и попали в старые ворота, построенные еще в Средневековье. Дорога поворачивает сюда в Dazio, но домов здесь нет. Несколько мужчин увлеченно играют в morra⁶¹, азартно выкрикивают числа, причем так громко, что их крики сотрясают воздух, словно взрывы. Мужчины робко поглядывают на нас, но смеются вместе с нами.

Потом мы проходим через вторые ворота внутри второго кольца стены. Но мы все еще не в городе. Впереди третья стена и третьи массивные ворота. И вот наконец мы попадаем в старую часть города, где изящные средневековые дворцы превращены в конюшни, амбары и жилища для бедняков. У стен небольшого старого палаццо устроили кузницу, кузнец подковывает упрямого осла, который брыкается и пытается освободиться, а толпа зевак неистово кричит, наблюдая за этой сценой.

Грязные, почти безлюдные, узкие улочки и перекрестки казались такими странными, заброшенными, словно принадлежали другому времени. На красивом каменном балконе сушится чье-то жалкое тряпье. В темных домах словно поселился воровской дух, люди снуют там, точно крысы. А потом перед нами возникла еще одна, высокая остроконечная башня, без бойниц, слепая. Эти остроконечные, суровые, слепые, бессмысленные башни придают всему городу какой-то странный облик; возвышаясь над домами, они тянутся в небо своими острыми зубцами – непонятно, зачем они здесь, а если смотреть издалека, то кажется, что это современный городок с фабричными трубами.

Башни построили, когда сюда совершали набеги пираты, норманны, варвары, которые были в те времена в Средиземноморье сущим наказанием, – построили, чтобы укрываться и защищаться от врага. Позднее средневековая знать строила их просто так, это было своего рода шиком – построить самую высокую в городе башню, пока Болонья не ощетинилась своими башнями, словно обезумевший дикообраз, как Питсбург – множеством квадратных печных труб. Тогда власти запретили их строить, и башни, исцарапав небеса, рухнули на землю. Правда, кое-где, например в Тарквинии, они уцелели – там сошлись эпохи.

5. ВУЛЬЧИ

Древняя Этрурия представляла собой Лигу, или свободную религиозную конфедерацию двенадцати городов, у каждого города было еще несколько миль прилегающей к нему земли, так что можно говорить о двенадцати государствах, двенадцати городах-государствах, знаменитых dodecapolis* античного мира, по-латыни – duodecim populi Etruriae**. Из этих двенадцати городов-государств Тарквинии были самым древним и самым главным городом. Еще был город Цере, а чуть севернее – Вульчи.

* Дюжина городов (лат.).). ** Двенадцать народов Этрурии (лат.).

Вульчи теперь называют Вольчи – хотя города там больше нет, только "охотничье хозяйство": здесь охотятся за сокровищами этрусских гробниц. Этрусский город пришел в упадок с упадком Римской империи, или же его жителей скосила малярия, от которой все в этих местах умирали, или же он был окончательно разрушен, как полагает Дукати⁶², сарацинами. Как бы то ни было, здесь теперь никто не живет.

Я расспросил юношу-немца об этрусских поселениях вдоль берега моря – о Вольчи, Ветулонии, Популонии. Он ответил, как обычно:

– Ничего! Ничего! Там ничего нет!

Тем не менее, мы решили поехать в Вольчи. Он находится в дюжине миль к северу от Тарквинии. Мы сели в поезд, доехали до следующей остановки, Мон-тальто-ди-Кастро, и очутились в маленьком городке, пристроившемся на холме, недалеко от берега. Было раннее утро, к тому же субботнее. Но городок, или поселок на холме, был совсем тихий, полумертвый. Мы вышли из автобуса на маленькой, казавшейся необитаемой plazza* – у городка не было оживленного центра. Правда, там стояло кафе, мы вошли в него, заказали кофе и спросили, где нам нанять повозку, чтобы доехать до Вольчи.

* Площадь (ит.).

Хозяин кафе – боязливый и медлительный, с тихой улыбкой крестьянин. Казалось, силы покинули его, и он смотрел на нас вяло, равнодушно. Может, он переболел малярией, хотя сейчас его, похоже, лихорадка не мучила. Но она подкосила его.

Он поинтересовался, не хотим ли мы посмотреть мост – Ponte. Я ответил утвердительно, сказал, что хотим посмотреть Ponte dell'Abbadia*, я знал, что Вольчи находится возле этого знаменитого монастырского моста. Спросил, можно ли нанять повозку, чтобы нас отвезли туда. Он сказал, что вряд ли. Тогда, решил я, мы пойдем пешком, до моста только пять миль, восемь километров.

* Аббатский мост (ит.).

– Восемь километров! – протянул он медленно, больным голосом, поглядывая на меня с усмешкой своими темными глазами. – По меньшей мере двенадцать!

– А в путеводителе написано, что восемь! – упорно настаивал я. Тут всегда стараются увеличить расстояние в два раза, если вы собираетесь нанимать повозку.

Он наблюдал за мной какое-то время, потом покачал головой.

– Двенадцать! – произнес он.
– Значит, придется ехать.
– А вы иначе и не доберетесь, – добавил он.
– А есть повозка?

Он не знал. Одна вроде бы есть, но утром ее куда-то послали, раньше двух-трех часов дня назад она не будет. Обычная история.

Я упрямо продолжал спрашивать:

– Неужели нет маленькой коляски, или barrocino*, или carretto**?

*Двуколка (ит.). ** Тележка (ит.).

Он медленно качал головой. Но я не отступал, не сводя с него взгляда, словно он должен был тут же ее смастерить. Наконец он вышел – поискать ее. Через какое-то время вернулся, покачивая головой. Потом посовещался с женой. Потом снова ушел, на этот раз минут на десять.

Вошел обсыпанный мукой маленький пекарь, энергичный коротышка, типичный итальянец, и попросил вина. Присел на минутку, выпил стаканчик, повернул к нам испачканное мукой лицо и стал нас разглядывать. Потом поднялся и ушел. Тут же вернулся хозяин кафе и сказал, что вроде бы есть carretto. Я спросил, где она. Он ответил, что скоро придет человек.

До Понте без малого два часа – значит, путешествие у нас займет шесть часов. Надо купить с собой какой-нибудь снеди – там ничего не найдем.

В дверях появился паренек с маленьким, худым лицом – тоже малярия замучила! Похоже, нам удастся нанять повозку!

– Сколько?
– Семьдесят лир!
– Очень много! Пятьдесят или ничего.

Юноша в дверях побелел. Хозяин кафе со своей насмешливой ухмылкой велел ему пойти спросить. Тот ушел. Мы стали ждать. Потом он вернулся и сказал, что все уладил.

– А когда поедем?
– Subito!

"Subito" значит немедленно, но лучше уточнить.

– Через десять минут? – спросил я.
– Может, через двадцать.
– Скажи прямо, что через двадцать минут! – сказал хозяин кафе, он был честный и приятный малый, хотя и молчаливый.

Мы пошли купить продукты, хозяин кафе – с нами. Магазины здесь напоминали какие-то норы. Мы направились в булочную. Возле нее стояла телега, парнишка и коротышка-живчик пекарь грузили на нее хлеб. Мы купили батон, несколько кусков колбасы, попросили сыра. Сыра не оказалось – но нам пообещали его достать. Мы снова довольно долго ждали. Я спросил у хозяина кафе, и наблюдавшего за всем с явным интересом:

– Повозка, может, уже готова?

Он повернулся и мотнул головой в сторону высокой, бойкой кобылки, стоявшей среди телег с хлебом.

– Вас на этой лошади повезут. Когда весь хлеб отвезут, ее запрягут в carretto, и мальчишка поедет с вами.

Оставалось покорно ждать, потому что кобыла пекаря и его помощник были последней нашей надеждой. Наконец принесли сыр. Мы отправились на поиски апельсинов. Возле дороги на низкой скамеечке женщина продавала апельсины, но у Б. к тому времени испортилось настроение, и они ему не понравились. Мы перешли дорогу и заглянули в другую лавчонку, в ней женщина тоже торговала апельсинами. Они были совсем мелкие, Б. презрительно забраковал и их. Женщина стала говорить, что они сладкие, сочные, как яблоки. Мы купили четыре штуки, еще я взял для салата finocchio*. Она сказала правду. Апельсины оказались отличными, когда мы их попробовали, то пожалели, что не купили десять штук.

* Фенхель (ит.).

Мне кажется, жители Монтальто честные, приятные люди, просто почти все они медлительные и молчаливые. Видно, малярия их часто мучит.

Хозяин кафе поинтересовался, останемся ли мы на ночь. Мы спросили, есть ли тут гостиница.

– Да, несколько!

Я спросил, где они, он кивнул в сторону улицы.

– Но зачем вам несколько гостиниц?
– Агенты по закупке сельскохозяйственных продуктов приезжают. Монтальто центр сельскохозяйственного производства, так что здесь очень много закупщиков бывает.

Однако я решил, что мы постараемся вечером уехать. В Монтальто ничто нас не удерживало.

Наконец carretto была готова – просторная, на двух колесах, довольно низкая. Мы сели позади темно-бурой лошади и помощника пекаря, который явно не умывался несколько дней, и тронулись в путь. Он до смерти боялся нас, от страха совсем отупел.

Из города мы выехали очень быстро. Зеленая земля, ряды темно-свинцовых олив, посаженных вдоль железнодорожного полотна, бегущего у побережья параллельно с проложенной еще в давние времена виа Аурелиа. По другую сторону железной дороги – плоская прибрежная полоса и белесый, пустой берег моря. Полное ощущение небытия. Море где-то внизу.

Темно-бурая кобыла, поджарая, даже тощая, взяла хороший темп. Но очень скоро мы съехали с дороги и затряслись на розоватой глинистой почве широкой тропы, она вся была в ухабах и бороздах. Местами – непролазная грязь, в ямах стоит вода. К счастью, дождя не было уже с неделю, почти все колдобины высохли, проехать можно, правда, мешают ухабы, которые то и дело попадаются на этой тропе, широкой, словно нескончаемая пустынная дорога. Мы рисковали свернуть себе шеи – таким размашистым шагом двигалась вперед нетерпеливая кобыла.

Мальчишка справился со своей робостью, от быстрой езды он оживился и оказался говорливым и откровенным. Я сказал ему:

– Как нам повезло, что дорога сухая!
– Пятнадцать дней назад вы бы не смогли проехать.

А когда в конце дня мы возвращались назад и очутились на той же дороге, я сказал:

– В плохую дождливую погоду нам пришлось бы ехать верхом на лошади.

Он ответил:
– Всегда?
– Всегда.

Вот такой парнишка нам попался. Возможность и невозможность зависели лишь от его настроения.

Наконец мы в Маремме, плоской, широкой прибрежной долине, где никогда не просыхает вода, – в одной из самых заброшенных, необитаемых частей Италии. При этрусках, безусловно, это был очень плодородный край. Этруски ведь были очень опытными инженерами дренажных систем, они осушили эти поля, превратили их в волнистое море пшеницы, которую выращивали искусно, с присущим им умением. При римлянах вся эта сложная система дренажных каналов пришла в упадок, и постепенно вода стала заливать побережье, потом впитываться в землю, образовывая топи и неглубокие водоемы, в которых кишмя кишели комары, словно чертенята; в теплые майские дни появлялись тучи новых насекомых, а с комарами сюда пришла малярия, которую в старину называли болотной лихорадкой. В поздний период римского правления этот дьявол обрушился на этрусские поля и на римскую Кампанию. Потом, наверно, море отступило, земля поднялась, прибрежная полоса стала шире, но еще более пустынной, чем раньше, на болотах не осталось никакой живности, а люди покинули эти места, все было разрушено, лишь кое-где сохранились случайные островки жизни.

При этрусках, без сомнения, вдоль побережья росли сосны – на склонах гор, что возвышались в нескольких милях от моря, и на береговых участках, тянувшихся на север. Приятные pineta, или рощи из стоящих поодаль друг от друга раскидистых сосен, где было очень светло, когда-то начали разрастаться, в них было много высоких земляничных деревьев, вереска, над этим высоким покровом поднимались редкие красноватые стволы сосен, как и из густых зарослей ползучего вереска, кустов земляники и ракитника. Дальше на север тоже тянутся сосновые леса, они по-прежнему красивы – молчаливые и заросшие кустарником, под зонтиками-крышами крон.

Но сосна не выживает в сырой почве. И когда этот край превратился в топи, болота и заводи, этрусские деревья погибли, появились огромные, поросшие непроходимым кустарником и тростником участки, они тянулись на мили, люди оттуда уехали. Вечнозеленое земляничное дерево, мирт, мастиковое дерево, вереск, ракитник и другие, хвойные, клейкие, грубые болотные растения буйно разрослись тут, вершины их клонились вниз или ломались под порывами жестокого морского ветра, так что получились в конце концов низкие, темные джунгли из низкорослого, ниже человеческого роста, кустарника, покрывшие землю от гор почти до самого моря. Здесь развелось сонмище кабанов, лисы и волки охотились за кроликами, зайцами, косулями, бесчисленные стаи дичи и фламинго ходили вдоль зловонных, распространяющих заразу берегов огромных водоемов и вдоль берега моря.я.

И такой была Маремма столетиями – с заброшенными землями и небольшими плодородными участками на возвышенности, но в основном – целина, на ней, где можно, пастухи пасли овец, бродили дикие буйволы. В 1828 году герцог Леопольд Тосканский подписал декрет о возврате ему Мареммы, а позднее итальянское правительство получило отличные плоды – к обширным возделываемым землям прибавились новые большие участки, на которых стали возникать фермерские хозяйства.

Но здесь все еще сохранились заболоченные места. Мы тряслись по заросшим травой ухабам, направляясь к горам, возвышающимся вдали, поначалу мимо полей пшеницы, потом мимо заболоченных лугов, по которым расхаживали одинокие крупные черные вороны с серыми головами, потом мимо небольшой рощицы падуба, снова мимо поля пшеницы, мимо одиноко стоящей фермы, напоминавшей почему-то американское ранчо – унылое, затерявшееся среди голых прерий.

Юноша-немец сказал мне, что он два года был guardiano, то есть пастухом, в этих краях. Вокруг этой фермы за колючей проволокой пасся крупный рогатый скот. Висело объявление, что ферма закрыта из-за ящура. Наш возничий помахал женщине с двумя ребятишками, проезжая мимо.

Мы ехали в отличном темпе. Возничий, Луиджи, сказал мне, что его отец тоже был guardiano, пастухом, в этих местах, и пятеро его сыновей пошли по его стопам. Парнишка поглядел вдаль проницательным, цепким взглядом человека, живущего в глуши и в одиночестве, знающего всю округу. Каждый куст. И он был очень рад, что выбрался сюда из Монтальто.

Его отец умер, один брат женился и живет теперь в родительском доме, а Луиджи подался в город, устроился в помощники к пекарю. Но он был несчастлив – попал в западню. А тут на просторах Мареммы он ожил, держался начеку. Он почти всегда жил одиноко – ему исполнилось всего лишь восемнадцать, – и пустынные, безлюдные места были близки его душе, как болотной птице.

Крупные вороны в серых капюшонах бродили вокруг, с болота поднялась стая полевых жаворонков. И стояла тишина. Луиджи сказал, что сезон охоты закончился, но если бы у него было ружье, он бы пострелял по этим воронам. По всему было видно, что он привык держать ружье, когда в жаркие, долгие малярийные дни садился на пони и пас стада в полях Мареммы. Скот не болеет малярией.

Я спросил его, какая тут водится живность. Он сказал, что у подножия холмов ее много. И кивнул в сторону гор, возвышавшихся в шести или восьми милях от нас. Сейчас почти вся Маремма осушена, возделана, так что охотиться стоит только в холмах. Его отец ходил проводником с охотниками зимой, они и сейчас приезжают сюда в это время года из Рима или Флоренции, со всем своим снаряжением, с собаками, с разным барахлом, шумят, галдят. Охотятся на вепря, лису, capriolo – это скорее косуля, чем дикий козел. Но вепрь – это piece de re sistance*. На рынке во Флоренции зимой иногда продают его колючую, щетинистую тушу. Но как все дикие животные на нашей земле, они постепенно исчезают. Скоро только домашние животные останутся, а самый прирученный из них – человек, привыкший жить огромными популяциями. Прости прощай даже Маремма!

* Основное блюдо, жаркое (фр.).

– Вон! Вон монастырский мост! – сказал паренек.

Мы посмотрели на узкую зеленую ложбину и увидели маленькую черную башню, окруженную кустами, росшими среди безлюдной долины. Внизу тянулся длинный ров или канал, похоже, его продолжали рыть еще дальше. Это ирригационная правительственная программа.

Мы съехали с дороги и стали трястись по траве, через поле чахлого овса. Луиджи сказал, что овес идет на корм скоту. Мы увидели ветхий пастуший домик, новый проволочный забор вдоль большого канала. Для Луиджи это оказалось неожиданностью. Он повернул лошадь к холму, поднялся к домику и спросил у мальчишки, где ворота в ограде. Тот объяснил, Луиджи мгновенно понял. Он был сообразителен, как дикий зверь, снова попавший в родные места.

– Пять лет тому назад ничего этого не было, – сказал он и обвел рукой окрестности, – ни канала, ни ограды, ни овса, ни пшеницы. Все тут было maremma, болотом, никого, кроме ворон, скота и пастухов. Теперь скотина бродит по одиночке – стад уже нет. А фермеры бросили свои дома. – Он протянул руку в сторону большого дома, стоящего в нескольких милях отсюда у подножия ближайшего холма. – Скота почти не осталось, пастухов больше нет. Теперь здесь плуг и распаханные земли, машины сеют и собирают пшеницу и овес, а жителей в Маремме стало не больше, а еще меньше. Зерно можно с помощью машин выращивать.

Мы вернулись на тропу, поехали по пологому склону к низине, поросшей кустами, к старым черным развалинам с башней. Скоро мы увидели, что там был довольно глубокий овраг, заросший деревьями. А через овраг перекинут необычный мост, узкий, крутой и, на первый взгляд, довольно прочный. Он изогнулся над оврагом высокой дугой, каменная дорожка втиснулась в его полуразрушенный остов, будто желоб, и упиралась в развалины из черной лавы, что были напротив, – в развалины крепости, стоявшей на границе с соседней областью. Речушка в овраге, Фьора, раньше служила рубежом между папскими землями и Тосканой, так что крепость охраняла мост.

Мы решили спуститься, но Луиджи попросил нас подождать, пока он сходит и переговорит с новыми хозяевами. Он вернулся, поднялся нахолм и поехал по узкому мосту. Повозка с трудом двигалась по нему. Казалось, мы задеваем его боковины. Такое впечатление, что мы пробираемся по глубокому желобу. Где-то внизу в густом кустарнике бежала Фьора, – то ли чистый ручей, то ли дождевые потоки воды.

Мы проехали мост, в конце его нам преградила путь монастырская стена из лавы, лошадь почти коснулась ее носом. Дорога, однако, повернула влево, нырнула под арку ворот. Луиджи вовремя придержал кобылу. Там едва хватило места развернуть ее вместе с carretto; съехав с моста и задев повозкой стену, мы попали в арку.

Наконец! Ворота позади, потом несколько ярдов мимо руин, и вот мы спустились на лужайку с высокой травой над оврагом. Удивительно романтичное место! Старинный мост, построенный еще этрусками Вульчи из блоков черного tufo, вздымался словно черный пузырь, такой округлый и такой необычный. В ста футах внизу бежала речушка в овраге, поросшем кустами. А мост парил в небе, словно черный пузырь, удивительно необычный и одинокий, – щемящее напоминание о давно забытых прекрасных временах. Конечно же, потом его реставрировали римляне, потом – в Средние века. Но первыми его построили этруски, это прекрасное детище этрусков!

Черная крепость с одной стороны нависает над ним, она почти разрушилась, сверху на стенах и на черной башне растет трава. Как и мост, она была построена из красновато-черного пористого туфа, но ее блоки более правильной, квадратной формы.ы.

А вокруг – странная пустота. Крепость все-таки не целиком разрушена. Теперь здесь что-то вроде фермерского хозяйства. Луиджи знает людей, которые тут живут. А по ту сторону речушки – поле овса, пасутся две-три коровы, играют ребятишки. С этой стороны до самых гор – вересковая пустошь, болота, через которые идет дорога к холмам и большому дому среди деревьев: мы его увидели издалека. Это и есть Badia, монастырь, поэтому и мост так называется. Но монастырь уже давно превратили в жилой дом. Все здесь раньше принадлежало Люсьену Бонапарту, князю Канино⁶³, брату Наполеона. Он жил в этих местах после смерти брата, ему даже пожаловали титул итальянского князя. В1828 году плуг, которым распахивали поле возле крепости, вдруг провалился, под землей оказалась гробница с черепками от разбитых ваз. И там сразу же начали вести раскопки.

То было время, когда в моду вошли "греческие урны". Люсьена Бонапарта нисколько не интересовали вазы. Он нанял подрядчика, приказав сохранить все найденные фрагменты фресок, а все грубые поделки уничтожить – иначе рыночная цена на этрусские предметы может упасть. Таким варварским способом здесь проводились раскопки: собирали вазы и корзины, полные фрагментов и осколков; грубые, черные этрусские керамические изделия уничтожались, как только их вытаскивали на свет божий, надсмотрщик следил за рабочими с винтовкой наизготовку. Денниз наблюдал это еще и в 1846 году. К тому времени Люсьен уже умер, но раскопки продолжались под присмотром княгини. И тщетно Денниз умолял подрядчика дать ему какой-нибудь черный керамический предмет. Не дал ни одного! Их уничтожали и бросали в землю, а надсмотрщик с винтовкой сидел рядом. Но кое-какие куски расписной керамики умельцам княгини удавалось сохранить и склеить, и она продавала патеру или амфору, восстановленную из глиняных черепков, за тысячу крон. Гробницы открывали, а потом снова засыпали землей. Все помещики в округе стали проводить раскопки и искать бесценные сокровища этрусков. За два месяца раскопок, начатых Люсьеном Бонапартом, из гробниц, что находились на участке в несколько акров, было извлечено более двух тысяч этрусских предметов искусства. Горькой иронией представляется тот факт, что этруски оставили несметные богатства Бонапартам, но это так. На самом деле, в Вульчи оказались несметные сокровища, но почти все расписные вазы, эти "невесты тишины", были похищены. В гробницах теперь практически ничего не осталось.ь.

Мы перекусили, кобылка пощипала траву. И я стал наблюдать за стайкой подростков, которые на велосипедах спустились к мосту с противоположной стороны реки, словно вынырнув из пустоты, спустились, забрались на высокий мост, а потом исчезли в замке. С гор ехал верхом на осле симпатичный паренек в вельветовых штанах. Он ехал без седла. Перебросился несколькими словами с Луиджи тихим, таинственным, таким, как здесь принято переговариваться, голосом и направился к мосту. Потом два человека на мулах рысью пересекли мост, следом за ними крестьянин вел двух волов – их рога проткнули небо на самой верхней точке моста.

Для такого заброшенного места тут казалось даже людно. И все равно воздух был пропитан подозрительностью, настороженностью, отъединенностью от остального мира. Такое впечатление, что мы попали в Средневековье. Я попросил Луиджи пойти в дом и купить нам вина. Он сказал, что неуверен, сможет ли достать вина, но пошел с упрямым и испуганным видом, почти как дикарь, который боится приближаться к незнакомому месту.

Скоро он вернулся и сказал, что dispensa1 закрыта, так что ему не удалось ничего достать.

– Тогда пойдем к гробницам, – предложил я. – Знаешь, где они?

Он махнул куда-то в сторону болот и сказал, что они там, но что надо найти свечи. В гробницах темно, там никого нет.

– Что ж, давай у крестьян попросим, – сказал я.

А он в ответ повторил, что dispensa закрыта. Ему было не по себе, он стал мрачным – люди в трудные минуты обычно становятся такими. Они боятся друг друга и никому не доверяют.

* Кладовая, буфет, контора (ит.).

Мы вернулись назад к черным развалинам, прошли в темные решетчатые ворота в полуразрушенный, поразительно мрачный двор. На дворе собралось семь-восемь мужчин, кто сидел на корточках, кто ходил взад-вперед, они прислонили свои блестящие на солнце велосипеды к развалинам стен. Молодые парни странной внешности – некрупные, небритые, грязные – не крестьяне и не рабочие, такое впечатление, что они живут тут среди грязи и мусора. Луиджи явно занервничал при виде их – не сказать, что они смахивали на отпетых негодяев, просто были чужаками. Одного, правда, он знал – чудаковатого, лет двадцати, в обтягивающем синем свитере, с иссиня-черной бородой на нежном лице gamin* и странной улыбкой. Этот паренек, продолжая улыбаться, подошел к нам с тревожным, непонятным любопытством. Все парни держались настороженно, словно изгои, но в них было еще что-то необычное. На самом деле, они принадлежали к числу самых бедных и чудаковатых жителей Мареммы.

* Паренек (фр.)

Двор крепости был темным и зловещим, но при этом притягивал внимание своими развалинами. Бросились в глаза убогие приметы крестьянского быта. Внешняя, когда-то великолепная лестница сейчас вела к жилому помещению – двум-трем комнатам, смотрящим окнами на мост.

Ощущение недоверия, даже враждебности, было столь сильным, что мы пошли на мост. Луиджи тоже стало не по себе, он разговаривал вполголоса с чернобородым парнем с ясными глазами – тут у всех удивительные, ясные, темные глаза, блестящие, как у мышей.

Наконец я впрямую спросил его:

– Кто все эти люди?

Он пробормотал, что они местные рабочие, землекопы. Меня это озадачило – зачем в такой глуши рабочие и землекопы? Они занимаются ирригацией, пришли в dispensa за зарплатой и за покупками – была суббота, но человек, который сидит в dispensa, продает вино и продукты, до сих пор не появился, так что и мы не смогли ничего купить.

Естественно, Луиджи всего этого не говорил. Только сказал, что эти люди работают на ирригации, до остального я додумался сам.

Наше желание раздобыть свечи было весьма актуальным. Я попросил Луиджи сходить за ними к крестьянам. Он сказал, что у них наверняка их нет. К счастью, в эту минуту наверху в одном из окон старого дома показалась неопрятная женщина. Я спросил ее, не продаст ли она нам свечу. Она исчезла, верно, решила обдумать услышанное, потом снова появилась и мрачно сказала, что за шестьдесят сантимов может продать. Я бросил ей лиру, а она мне свечу. Вот так!

Потом чернобородый парень, поблескивая глазами, сказал нам, что одной свечи нам не хватит. Я попросил женщину продать нам еще одну и бросил ей пятьдесят сантимов, поскольку она все еще решала, возвращать мне сдачу с лиры или нет. Она бросила другую свечу.

Мы с Б. пошли к carretto, Луиджи с нами. Но я видел его несчастное лицо.

– Ты знаешь, где гробницы? – спросил яу него. И получил невнятный ответ:
– Вон там.
– Если ты не знаешь дороги к гробницам достаточно хорошо, найди нам провожатого. – Он колебался, мучился тупой неуверенностью, свойственной обитателям этих мест. – Найди провожатого в любом случае, – сказал я, и он понуро побрел прочь.

Он вернулся, заметно повеселев – с ним шел крестьянин, низкорослый крепыш maremmano*, лет сорока, небритый, но не чумазый. Звали его Марко, он надел выходной пиджак, чтобы сопровождать нас. Он был тихим, судя по виду решительным человеком, со светло-каштановыми волосами, не в пример этим странным черноволосым парням с округлыми, мягкими контурами фигуры. С ним пришел его сын, лет тринадцати, и они забрались на задок нашей carretto.

* Житель Мареммы (ит.).

Марко показывал, куда ехать, и мы затряслись по дороге, потом – по тропе к поросшей вереском болотистой местности. Нас сопровождал на велосипеде невысокий черноглазый паренек. Проехали мимо нескольких времянок-хижин, построенных из тонких досок, нам вслед долго смотрели женщины, обитательницы этих хижин. У дороги стояли огромные мешки с углем, а возле них – угольщики, спустившиеся с гор на выходные. Они тоже смотрели нам вслед. Рядом с ними застыли, опустив морды, ослы и мулы.

Это был зимний лагерь углекопов. Марко сказал мне, что через неделю-другую они уедут отсюда, поднимутся в горы, подальше от малярии, которая в мае особенно свирепствует. Конечно, они представляли собой странное зрелище, если не сказать – дикое. Я спросил у Марко, сильно ли тут людей бьет лихорадка, имея в виду малярию.

– Не так чтобы очень.

Я еще спросил, болел ли он когда-нибудь малярией.

– Нет, не болел.

И правда, он был крепким и здоровым, в нем чувствовалась скрытая, взрывная энергия. И все-таки лицо у него было какое-то застывшее, измученное, напряженное, желтоватое: я принял это за симптомы малярии. Я спросил у нашего возничего Луиджи, болел ли он когда этой болезнью. Сначала он сказал, что не болел. А потом признался, что у него частенько случаются приступы лихорадки. Это было очевидно по его лицу – худому и желтоватому, малярия явно подтачивала его. И, тем не менее, в нем, как и в Марко, чувствовалась крепкая, мужская сила, не в пример большинству итальянцев. В этих краях, наверно, не принято признаваться, что болел малярией.

Слева из-за зарослей вереска поднимались большие, слегка плоские курганы, – очень большие, куда крупнее, чем могильники Черветери. Я спросил у Марко, не гробницы ли это?

Он ответил, что это могильные курганы Коккумелла и Коккумеллетта, но сначала мы посмотрим гробницы у реки.

Мы спустились по каменистому склону к краю оврага, в котором, как и в давние времена, росло много деревьев. Справа вдали, позади нас, возвышалась одинокая черная башня крепости, оттуда мы приехали сюда по болотам. По другую сторону оврага тянулся низкий холм, болотистый, поросший травой, а дальше, вниз по реке, тоже копали дренажные канавы. Места были пустынные, давно заброшенные, однако тут ощущалась некая странная, даже зловещая значительность, как бывает в тех краях, где раньше кипела жизнь

– А где раньше был Вульчи? – спросил я Марко.

Он показал через реку на длинное, низкое плато. Я понял, что Вульчи был именно там, тем более что гробницы были расположены на этой стороне оврага. Но уж больно незащищенным и низким был этот участок – этруски не строили свои города на семи ветрах! Наверно, он был обнесен стенами, город ведь закладывали, сообразуясь с близостью моря и с наличием рвов и оврагов. Я спросил Марко, что здесь было раньше, потому что даже намека на крепостные стены не осталось.

– Ничего!

Этот город, очевидно, был небольшим, не в пример Цере или Тарквинии. Но это был один из городов Лиги, очень богатый, если судить по тысячам расписных ваз, которые нашли в гробницах.

Каменистый спуск был очень неровным. Мы вышли из повозки и стали спускаться пешком. Луиджи оставил кобылку, Марко вел нас вперед, к проволочной ограде. Он раздвинул проволоку, мы пробрались через отверстие и очутились на заросшем кустами каменистом склоне оврага. На берегу реки росли деревья, у некоторых листва была ослепительно-зеленой. Мы спустились по тропе позади гробницы, подошли к входу, закрытому железными воротами, могильник был оплетен колючей проволокой и напоминал термитник с буйной растительностью, которая поднялась, чтобы задушить обитателей.

Пробравшись по склону оврага сквозь заросли и обойдя камни, мы подошли с другой стороны вплотную к гробницам, которые были выдолблены прямо в каменистой породе горы и когда-то представляли собой ровную вереницу склепов, прямо как ряд каменных домов, с отличной дорогой, проложенной возле них вдоль оврага. А теперь это мрачные норы, в которые можно попасть только через груды вырытой во время раскопок земли. Спустившись вниз с тремя свечами – темнолицый паренек на велосипеде тоже захватил одну, – мы словно очутились в волчьей норе: тут были большие камеры, переходящие одна в другую, как в Черветери, сырые каменные ложа для саркофагов и вызывающие ужас огромные, каменные гробы длиною в семь футов, лежавшие в беспорядке между валунами и булыжниками, в некоторых гробах – скелеты и прах, тоже сваленные в кучу. Сырые, черные камеры, пустые или с огромными саркофагами, осколками ваз и камнями, следами раскопок, – и ничего больше не осталось в этой сырой, зловещей тьме. Иногда нам приходилось пробираться в гробницы ползком на животе, через груды камней, как крысам, а по лицу нас били крылья летучих мышей. Попав внутрь, мы карабкались в темноте через огромные валуны и кучи битого камня из камеры в камеру, а их было четыре, а может, даже пять, все выдолблены в скале и построены по всем правилам, как жилые дома – со сводами и балками. Здесь большими стаями жили светло-коричневые мохнатые летучие мыши, они свисали гроздьями, словно шишки гигантского дикого хмеля. Невозможно было поверить, что они живые, пока парнишка, что приехал с нами на велосипеде, не поднес зажженную свечу к одной кучке, подпалив им шерсть, они загорелись, замахали голыми крыльями и, полубезумные, полумертвые, посыпались на пол, потом расправили крылья и стали низко летать по камере, ища выхода. Темнолицый парнишка был в полном восторге. Но я остановил его, он испугался и оставил свое развлечение.

Странным он был – коротышка, полноватый, круглый, черноволосый, с припухшим лицом и глазами, как у летучей мыши, – как у всех местных. Ему, верно, было лет двадцать, он был похож на какого-то странного немого обитателя норы. Он, верно, очень забавно пробирался бы в нору, вертя своим круглым мягким задом, точь-в-точь, как несмышленый зверек. Я заметил, что уши у него с внутренней стороны все в язвах и струпьях, то ли от грязи, то ли от какой-то болезни, кто знает?! Он на вид был вполне здоров и бодр. Казалось, он и не подозревает, что уши у него в язвах – типично животное неведение.е.

Марко был более цивилизованным, знал дорогу и вел нас из гробницу в гробницу – мы пробирались ползком, продирались сквозь завалы, втискивались в сырые камеры в темноте, среди разрухи, летучих мышей, а потом выныривали наверх, к зарослям фенхеля и кустам, а потом спускались в очередную нору. Он показал нам гробницу, из которой только в прошлом году достали большую каменную статую, показал, где она стояла – в самой дальней камере, спиной к стене.

Рассказал о вазах, разбитых вдребезги, которые он вытаскивал из грязи и ставил на каменные ложа.

А теперь тут ничего не осталось, я устал лазить в эти грязные норы, мокрые и забитые камнями. Ничего тут не сохранилось – ничего. Я обрадовался, когда мы дошли до конца раскопок, дальше тянулся берег оврага, поросший кустами, фенхелем и травами. Наверно, еще много ваз и каменных саркофагов лежат под землей – пусть себе лежат.

Мы пошли назад той же дорогой, потом стали взбираться вверх. Когда мы вышли на тропинку, ведущую к запертой гробнице, Марко сказал мне, что в ней сохранились фрески и предметы этрусского искусства. Может, это знаменитая Гробница Франсуа⁶⁴ с фресками, копии которых хранятся в музее Ватикана? Их обнаружил археолог Франсуа в 1857 году, эта гробница одна из немногих в Вульчи, где были фрески.

Мы снова попытались войти туда, но тщетно. Сбивать замок мы не посмели. Конечно, отправляясь в такие экспедиции, надо запастись официальным разрешением властей. Но тогда бы чиновники таскались за нами повсюду.у.

Мы снова выбрались наверх, Луиджи заставил нас сесть в carretto. Кобылка повезла нас по кочкам к большим могильникам, которые мы хотели посмотреть. Они заросли травой и смахивают на круглые, низкие холмы. Каменный цоколь, если он и был раньше, сейчас не виден.

Марко повел нас по узкой тропинке между кустами ежевики, которая привела на поляну перед могильниками. Тропинка почти заросла. Нам приходилось пробираться среди колючих веток, как кроликам.

Наконец мы у входа в могильник. Здесь еще в 1829 году стояли два загадочных каменных сфинкса, охраняя вход. Теперь их нет. А внутри вдоль коридора и по углам камер раньше находились изваяния львов. Ачто сейчас мы увидим, ступая по тускло освещенному свечами узкому, кривому коридору? Такое впечатление, что находишься в шахте, кривые коридоры не кончались, тянулись из ниоткуда в никуда. Свечи почти сгорели – осталось четыре огарка. Марко поставил один на перекрестке, а мы все шли и шли из ниоткуда в никуда, немного согнувшись, задевая шапками летучих мышей, свисавших с потолка; мы шли гуськом, пленники узких каменных коридоров, ведущих неведомо куда. Иногда нам попадалась ниша в стене – и больше ничего.

Без сомнения, где-то должна быть центральная камера, к которой ведут все проходы. Но мы не нашли ее. А Марко сказал, что ее нет вообще, потому что в этом кургане только проходы, ничего больше. Но Денниз пишет, что когда в 1829 году этот курган обнаружили и спустились вниз, в самом центре были две маленькие камеры, от них поднимались две каменные колонны, они шли до самой вершины, наверно, на них и стояли большие монументы, не исключено, что фаллические cippi. На полу этой камеры валялись куски бронзы и золота. Но сейчас ничего подобного мы не увидели, без сомнения, центр кургана был разрушен.

У нас создалось такое ощущение, словно мы пробирались внутри какой-то древней пирамиды. Тут все было не так, как в тех гробницах, где мы побывали: и если в этом могильнике раньше была гробница, то в ней похоронен очень знатный этруск, а его склеп был вроде ореха внутри скорлупы, наверно, этот этруск был под стать фараону. Этруски были необычным народом, и этот могильник без прилегающих к нему гробниц, только с бесконечными кривыми проходами, построен в духе доисторических строений или египетских пирамид.

Набродившись по проходам, которые никуда не вели, мы выбрались на свет божий, продравшись сквозь кусты ежевики, и были счастливы, что снова увидели чистое небо. Мы забрались в carretto, и кобылка бережно повезла нас вверх, на дорогу. Темнолицый парень ехал молча впереди нас на своем велосипеде, чтобы открыть нам ворота. Мы снова окинули взглядом огромный курган Коккумелла, чьи странные мертвые руки давным-давно распростерлись в мягкой земле над двумя крошечными камерами смерти, да и сейчас он зловеще возвышается над плоской Мареммой. Какой странный орех, хранящий в своем ядре извечную тайну! А когда-то он величественно возвышался, как огромная грудь с торчащими из нее cippi! Все это для нас непостижимо. Курган остался позади нас, когда повозка запрыгала по изрытой могильниками земле. Вульчи мрачное место, хотя и прекрасное.

Углекопы собрались в своем маленьком лагере умыть лица – в честь воскресного дня. Женщины улыбались нам вслед, пока мы ехали по болоту.

– Ну тебя и разнесло! – крикнул Луиджи какойто толстухе, улыбавшейся ему.
– А тебя зато нет! – окликнулась она. – Tu pure no!

У моста мы попрощались с Марко и его сыном, снова проехали по каменному желобу. На другой стороне оврага Луиджи захотел пить. Мы спустились к ручью, журчащему тонкой струйкой, и попили прохладной водички. Река мчалась внизу, мост вздыбился, словно черная, парящая в высоте радуга, и мы слышали крики погонщиков мулов, гнавших их по мосту.

Когда-то этот мост был еще и акведуком, а сейчас лишь огромные сталактитовые массивы свисают, словно птицы, с моста со стороны гор. Но акведука теперь нет, сталактиты крошатся. Все проходит!

И вот мы поднялись, сели в carretto, и кобылка повезла нас прочь размашистым шагом. Мы проехали мимо парня в вельветовых штанах на осле – крестьянина с холмов, как сказал Луиджи. Навстречу нам скакал всадник, по направлению к холмам, прочь от Монтальто. Был субботний день, над Мареммой дул крепкий ветерок с моря, и люди возвращались с работы верхом – кто на лошади, кто на мулле, кто на осле. А кое-кто вел за собой вьючных ослов.

– Хорошо бы пожить здесь, – сказал я Луиджи, – в домике на холмах, поездить верхом – просторно какой, – если бы не малярия.

Луиджи мне уже жаловался, что малярия здесь лютует, хотя детей пока что щадит, а взрослые болеют часто, лихорадка то и дело трясет их, в Монтальто малярия гораздо сильнее, чем на открытой местности, а в сезон дождей тут не проехать, местные бывают отрезаны от остального мира; Луиджи вдруг сменил тон и сказал, что теперь почти никто не болеет, дороги круглый год в порядке, жители Монтальто в хорошую погоду уезжают к морю, там у них тростниковые хижины, проехать в любое время года можно спокойно; что если сытно питаться, лихорадка вообще тебе не страшна, просто надо есть немного мяса и пить хорошее вино. Он очень хотел, чтобы я приехал сюда и поселился в каком-нибудь пустующем доме у подножия холмов, а он станет присматривать за моими лошадьми, и мы будем вместе ездить на охоту, даже не в сезон, потому что тут никто не ловит браконьеров.

Б. дремал, пока мы тряслись по кочкам и ухабам. И я размечтался. Мне очень хотелось поселиться здесь, если бы не малярия. И конечно же, я сговорился бы с Луиджи, чтобы он присматривал за моими лошадьми. Он с виду невзрачный, и такой одинокий, и мужественный, и, конечно же, честный, он куда более крепкий и мужественный, чем горожане или копающиеся в земле крестьяне.

Словом, мы увидели в Вульчи все, что можно было. Если захочется посмотреть то, что этруски закапывали тут в гробницах, надо поехать в музей Ватикана, или Флоренции, или в Британский музей в Лондоне, – там мы увидим вазы, статуи, изделия из бронзы, саркофаги и драгоценности. В Британском музее хранятся в основном все сокровища из Гробницы Изиды, в которой была похоронена знатная этруска. Денниз принял ее за египтянку, изучив ее скульптурное изображение – строгие, прямые линии фигуры, а также статуэтку "Изиды", шесть яиц страуса и другие предметы, захороненные вместе с ней, ибо после смерти у нее должно быть все так же, как и в жизни, насколько это возможно. Таково было кредо этрусков. Как могла египтянка очутиться в Вульчи, и как могли ее похоронить вместе со знатной этруской? В этой части некрополя Вульчи, который теперь называют Полледрара? Кто знает? Но все, что сохранилось от нее, теперь находится в Британском музее. В Вульчи ничего нет. Как бы то ни было, она, безусловно, не египтянка. Все архаичное на восточном побережье Средиземного моря Денниз считал египетским.

Вот так обстоят дела. Вульчи исчез с карты этого края в римские времена и вновь возник из небытия в 1828 году. Как только его обнаружили, тотчас его захватили помещики, все ценности расхитили, а гробницы или снова закрыли, или просто бросили. Где тысячи ваз, которые этруски собирали с такой любовью и клали в гробницы вместе со своими успошими? Многое сохранилось. Где угодно, только не в Вульчи.

6. ВОЛЬТЕРРА

Вольтерра – самый северный из легендарных западных этрусских городов. Она расположена в тридцати милях от моря, на высокой, большой горе, обдуваемой со всех сторон ветрами, на которой возвышаются башни; перед ней, как на ладони, – весь мир, под ней – долина Чечина, идущая к морю, к югу, и высокогорье, простирающееся до самой Эльбы, аксеве-ру нависают горы Каррара, потом предгорье Апеннин, тянущееся к сердцу Тосканы⁶⁵.

Вы выходите из поезда "Рим – Пиза" в Чечине и медленно двигаетесь по долине, тоже носящей это имя, – романтичной, зеленой, таких теперь просто не бывает, она сохранилась вопреки развитию средств передвижения древних этрусков и римлян, жителей средневековой Вольтерры и Пизы, вопреки современному транспортному сообщению. Но движение здесь не очень оживленное. Вольтерра словно остров в глубине материка, она по сей день изолирована от внешнего мира и очень мрачная.

Маленький, обшарпанный поезд останавливается в Салине-де-Вольтерра, здесь испокон века – соляные копи, которые нынче принадлежат Соединенным Штатам, соляной раствор выкачивают из глубоких скважин. Оставшихся в поезде пассажиров пересаживают в маленький вагон, ожидающий их возле платформы, и он начинает взбираться, подобно жуку, по рельсам, проложенным на склоне холма, а толкает его сзади моторчик. Мы двигаемся почти шагом вверх по крутому, но гладкому склону, мимо виноградников и оливковых рощ, вокруг нет ни одного цветка, иногда прохладный воздух доносит запах фасоли; взбираемся все выше и выше, над долиной, раскинувшейся внизу, и вот мы уже на одном уровне с высокими холмами, что к югу от нас, а впереди высокая гора с двумя-тремя башнями на вершине.

Несколько раз наш вагончик дает задний ход, меняет скорость, наконец останавливается возле подобия придорожной станции и замирает. Мир лежит внизу. Мы выходим из вагона, пересаживаемся в старый маленький автобус и трясемся в нем до города – конечной остановки, въезжаем на мрачную небольшую площадь, на которой стоит гостиница.а.

Гостиница простая, без особых удобств, но неожиданно вполне уютная и приятная. Более того, тут есть центральное отопление, поэтому в этот холодный, почти морозный апрельский день, в ней тепло. Вольтерра лежит всего в 1800 футах над уровнем моря, но со всех сторон дует ветер, и холодно, как обычно в Альпах.

Было воскресенье, входили и выходили случайные важные постояльцы, словом, обстановка шумная и нервная, а все вместе создавало ощущение какого-то политического события. Официант принес нам чай, не очень-то крепкий, я поинтересовался, что происходит. Он ответил, что вечером состоится грандиозный банкет в честь нового podesta*, приехавшего из Флоренции управлять городом при новом режиме. И он явно считал, что по сравнению с таким важным "приемом", мы, чужаки, тут ни для кого не представляем интереса.

* Городской голова, власть (ит.).

День был серый, холодный, ветер дул во всех темных закоулках сурового средневекового города с узкими улочками, толпы маленьких, крепких мужчин и псевдоэлегантных женщин в черном ходили и толкались по улицам, кругом слышались сдавленные смешки, колкости, угрозы – непременные спутники публичного мероприятия, особенно политического, в большинстве провинциальных центров Италии. Такое впечатление, будто люди – строители и горстка крестьян – не поняли, чью сторону принять, а потому были готовы уничтожить любого противника. Эти качества – подспудная неуверенность в себе, тревога – самые примечательные черты итальянской души. Кажется, что люди никогда не бывают искренними, потому что они ничему и никому не доверяют. А эта неспособность верить – причина безумств и сумасбродства в политике. Они себе-то не доверяют, как же они поверят "лидеру" или "партии"?

Вольтерра, мрачный и холодный город, одиноко стоящий высоко в горах, с этрусских времен с особой ревностью относился к своей независимости. Особенно острыми были столкновения с флорентийской знатью. Так что, какие чувства терзали горожан по отношению к этому новому, хотя и старому, тирану, podesta, в честь которого устраивали сегодня вечером банкет, они и сами, верно, не могли сказать. Впрочем, круглолицые девушки встречали гостей "римским" приветствием исключительно ради эпатажа, но ко мне это не имело никакого отношения, поэтому я им не ответил. Политика, какая бы она ни была, – проклятие. Но в этрусском городе, который так долго не сдавался Риму, по-моему, римское приветствие вещь крайне неуместная, а римский imperium* просто неприемлем здесь.

* Приказ, предписание, распоряжение (лат.).

Забавно видеть на стенах написанные мелом слова "Morte a Lenin!"*, хотя бедняга давно уже умер, так что даже в Вольтерре должны были бы об этом знать. Но еще забавнее лозунг-легенда, который постоянно выводят на стенах: "Mussolini ha sempre ragione!"**. Кто-то родится непогрешимым, кто-то становится таковым, а кто-то обрушивает свою непогрешимость на других.

*"Смерть Ленину!" (ит.). ** "Муссолини всегда прав!" (ит.)

Лично я никогда не притронусь к пирогу политики, даже мизинцем. Уверен, что каждая страна в послевоенный период сделала все, чтобы ее народ сам мог выбирать себе руководителей, без посягательств и советов чужаков. Пусть правят те, кто способен управлять.

Мы брели, немного подавленные, поглядывая на каменные дома средневекового города. Может, в теплый солнечный день здесь приятнее, когда тень манит к себе, а легкий ветерок желанен? Но холодным, пасмурным, ветреным апрельским воскресеньем тут совсем скверно – на улицах полно скучающих, беспокойных людей, а каменные дома кажутся особенно мрачными, суровыми и отчужденными, так что веселого мало. Мне не доставляет радости промозглая, открытая всем ветрам, средневековая площадь, мне безразлично, что на Palazzo Publico* висят разные интересные гербы, и в душе моей не вызывают отклика ни собор, хотя он очень красив, ни слабое пламя свечей, ни запах воскресного ладана; мне не нравится деревянная скульптура "Снятие Иисуса с креста", и барельефы мне безразличны. Словом, мне трудно угодить.

* Здесь: здание муниципалитета (ит).

Современный город не очень большой. Мы спустились вниз по улице, вымощенной камнем, вышли из Porta dell' Arco*, знаменитых старых этрусских ворот. Это глубокие старинные ворота, образующие почти туннель, с внешней аркой, выходящей на пустырь, они построены на склоне горы под углом к дороге, пролегавшей здесь раньше, чтобы застать врага врасплох, напасть на него справа, ибо с этой стороны он не защищен щитом. Красивая, круглая арка вздымается вверх довольно высоко, в ней ощущается весомая сила античной постройки, на арке – три темные головы, и хотя черты лица стерлись, в них все еще можно угадать любопытство и настороженность, с которыми они всматриваются в крутой обрыв и в дальние поля: одна голова – с замкового камня арки, две другие – с опорных колонн.

* Ворота с аркой (ит.).

Странные старые этрусские головы на городских воротах кажутся живыми, хотя черт лица уже не разобрать. Дукати пишет, что это головы убитых врагов, повешенных на городских воротах. Но ведь они не висят. Они смотрят вдаль с живостью и интересом. Чепуха, это не головы мертвецов. Это какие-то городские божества.

Археологи утверждают, что сохранились только вход во внешнюю арку и внутренние стены, – они этрусские. Римляне реставрировали арку и поставили головы туда, где они всегда стояли. (Как это непохоже на римлян – ставить что-нибудь на место!) А стена над аркой средневековой постройки.и.

Мы называем арку все-таки этрусской. Основание ворот и темные головы не дают нам забыть об этрусках. Головы по-прежнему несут дозор.

Через дорогу перед аркой крутой склон. Дорога идет на восток, тянется под стенами современного города, высоко над всем остальным миром, а вдоль нее, как обычно бывает за воротами, свалены огромные кучи мусора, извести, кучи белой пыли от извести, словом, городская свалка.

От стены бежит тропинка и ныряет вниз у подножия холма. Направо – башня церкви Санта Кьяра, она стоит на небольшой платформе, потому что склон холма очень неровный. Мы идем туда. Ныряем вниз к церкви, идем дальше, а под нами чужой мир Данте. Здесь тропинка бежит вдоль развалин этрусской стены. Направо небольшие оливковые рощи и поле пшеницы. А дальше унылые коньки крыш современной Вольтерры. Мы идем мимо редких цветов, и густого плюща, и зарослей ежевики, и майорана, здесь раньше тоже была стена этрусков, далеко от теперешней городской стены. Налево – крутой, неровный, трудный спуск.

Высокая, плоская вершина, или плато, на которой стояла этрусская Вольтерра, Велатри, Влатри, – вся в зазубринах и валунах, между ними в расселинах долины, – смутно виднеется на две-три мили вокруг. Она напоминает ладонь руки, которая рассечена кривой линией, идущей на восток и на юг, к морю, а неровные полуострова пальцев тянутся внутрь материка. И великая этрусская стена окружает ее с юга и востока, бежит по кромке обрывов и утесов, поворачивает к северу и пересекает большой палец, или полуостров, потом взбирается на холм, опускается в долину, перебирается через остальные пальцы, ныряет вниз, – адский путь, ограниченный гребнем больших гор. Современный город занимает самую высокую часть этрусского города.

Когда вы добираетесь вниз, то понимаете, что,в стенах ничего особенного нет. От них остались руины, огромные фрагменты скорее крепостного вала, чем стены, построенного из квадратного камня, не скрепленного цементом, мрачного, невзрачного камня. Почему-то испытываешь уныние, глядя на него. Зато приятно смотреть на молодых влюбленных, идущих прочь от города по гребню развалин, поросших оливами. Они, по крайней мере, живые, веселые и проворные. Дорога от Санта Кьяра привела нас к мрачной, унылой небольшой деревеньке Сан-Джусто, где улочка, проходящая по грязному, открытому пустырю, упиралась в церковь Сан Джусто, напоминающую огромный, уродливый сарай. Она была высоченной, верно, внутри весьма впечатляющая. Ничуть! Там ничто не радует глаз. Архитекторы были просто бездарные, хотя и построили такую громадину. Вокруг бегали, кричали в азарте ребятишки. Воскресный вечер, скоро закат, холодно.

За памятником христианской бездарности снова этрусская стена, очевидно, раньше здесь находились ворота – проем в стене и русло старой дороги, ведшей к воротам.м.

Мы сели на камни и стали вглядываться в загадочные зияющие проемы, напоминающие огромные карьеры. Ласточки, повернувшись к нам голубыми спинками, летели от старых утесов над головокружительной пропастью в желтом свете вечера, уносились в сторону порывами ветра, словно потерянные сколки жизни; смотреть на них, скользящих над этими чудовищными пропастями, было в самом деле страшно. Внизу земля была темно-зеленой, пепельного оттенка, местами сырой, зрелище казалось непривычным, словно перед нами лежал огромный карьер, сползающий куда-то вниз.

Это место называется – Le Baize, обрыв. Видно, воды, падающие с вершин Вольтерры, частично собирались под холмом и вымывали в каких-то местах нижний слой породы, поэтому земля там проваливалась. По другую сторону обрыва, вдали от города, стоит большое, красивое, одинокое здание, Badia, монастырь Камальдолеси, печальный, обреченный на смерть – в конце концов его поглотит Le Baize, старые стены уже пошли трещинами и осели.

Время от времени, по пути назад, мы подходили к краю стены и смотрели на безмерное золотое сияние заходящего солнца, зрелище поразительной красоты: глубокие овраги тонут в темноте, за ними – молчаливая, золотисто-зеленая долина и холмы, залитые солнцем, все это переходит в чистейшее золотое сияние раскинувшегося вдали моря, на котором какая-то тень, наверное остров, трепещет, словно пятнышко жизни. И великаны-стражи, горы Каррары, вздымаются в небо, в чистом солнечном свете они кажутся обнаженными и проступают зловещие хребты, кажется, что они наступают на нас, а весь необозримый простор на западе шумит в золотой дымке, будто настал последний час, боги вот-вот проглотят нас, и мы сольемся в единое, желтое, преобразившееся существо.

Но ничего не происходит. Мы отворачиваемся, немного испуганные, от нестерпимого сияния золота и видим, как по темным, тесным улицам идет городской оркестр, что-то наигрывая, как обычно не попадая в такт, и к площади стекаются толпы, в которых выделяются девушки в белом. Как и оркестр, люди не попадают в такт, шумят, отпуская злые шутки, на которые тут же кто-то отвечает. Но они собираются вместе, чтобы процессией пройти по городу.у.

Мы пришли на площадь перед гостиницей и посмотрели на пустынные просторы, лежащие на западе. Красное марево заходящего солнца, чистое и яростное, горело над далеким, лежавшим где-то внизу морем, а пустынная даль уже погрузилась во тьму. Над миром разлилось красное сияние. Но городок с узкими улочками и электрическим светом был непроницаем.

Банкет, очевидно, начнется не раньше девяти вечера, стоит шум, все галдят. Мы с Б. пообедали в начале восьмого, словно две сиротки, о которых официанты удосуживались вспоминать лишь во время коротких передышек. Они дрожали от ужаса, извлекая сотни рюмок, бокалов, графинов из большого шкафа, занимавшего всю заднюю часть столовой, и унося груды сверкающих рюмок в банкетный зал, а тем временем молодые люди, не занятые в тот вечер на работе, заглядывали в зал – в черных шляпах, перекинув пальто через плечо, они смотрели с порога в комнату с таким жадным любопытством, словно ожидали увидеть воскресшего Лазаря, но не увидев его, удалялись в никуда, откуда пришли. Банкет это банкет, даже если его дают в честь самого дьявола, а может, podesta ангел света?!

На улице было холодно и темно. Вдалеке слышались прерывистые звуки труб, словно в этот воскресный промозглый вечер оркестранты страдали одышкой. И мы пошли спать – ведь нас не пригласили на праздник. А потом далеко за полночь внезапно проснулись – нас разбудил резкий, оглушительный шум, может быть, аплодисменты, и громкий плач ребенка.

Утро снова было серым и холодным, позади нас лежала замерзшая, заброшенная местность, с обрывами, ущельями, уходящая от нас куда-то вниз. Моря не было видно. Мы шли узкими холодными улицами, высокие, холодные, темные стены домов, казалось, сейчас сдвинутся вплотную; мы смотрели на мастерские, в которых рабочие в мрачном, отсутствующем состоянии, какое бывает в понедельник утром, мяли мягкий гипс, резали его, полировали.

Все знают шары Вольтерры – мрамор, как говорят сегодня, – просвечивающие шары, которые висят под электрическими лампочками, заменяя абажуры, в половине отелей по всему миру. Они просвечивают, почти как квасцы, и такие же мягкие в обработке. Гипс очищают, потом добавляют в него немного краски – розовой, голубой или желтой, и лепят из него никому не нужные вещи – раскрашенные гипсовые абажуры, шары на лампы, статуэтки, расписные и простые вазы, чаши с голубями или виноградными листьями по краю и с прочей ерундой. Торговля идет вроде бы бойко. Может быть, благодаря электрическому свету произошла вспышка интереса к "статуарным" предметам. Как бы то ни было, местный рабочий утратил любовь к бледной земле Вольтерры, теперь он превращает ее в ходовой товар. И увы, богиня скульптурных форм тоже покинула здешние края.

Мы хотели увидеть старые гипсовые кувшины, именно старые, а не новые. Пока мы шли по улице, мощенной камнем, начался дождь – холодный, как лед. Мы вошли в стеклянные двери музея, который только что открылся, там был жуткий холод, словно гипсовые изделия можно хранить исключительно при низкой температуре.

В музее было холодно, тихо, пусто, неуютно. Наконец появился заспанный старик в форме и испуганно поинтересовался, что нам нужно.

– Посмотреть музей!
- A! A! Ah si – si! – До него наконец дошло, что музей существует именно для того, чтобы смотреть его экспонаты. – Ah si, si, Signori!

Мы купили билеты и вошли. Это в самом деле очень хороший, даже приятный музей, но мы до того продрогли тем морозным апрельским утром под ледяным дождем, что мне показалось, что мы попали снова в гробницу. И все-таки очень скоро в залах, где стояли сотни маленьких саркофагов, сосудов с прахом, то есть урн, как их называют здесь, энергия старой жизни стала согревать нас.с.

"Урна" не очень красивое слово, потому что оно подразумевает, во всяком случае, мне так кажется, вазу, амфору, круглый, красивой формы кувшин – наверное, по ассоциации с "Одой греческой вазе" Китса⁶⁶, в ней речь идет, безусловно, не об урне, а о кувшине для вина или "сосуде для чая", который подают на детских праздниках. Урны Вольтерры – хотя их использовали по назначению: хранили прах усопших – не круглые, это не кувшины, а маленькие гипсовые саркофаги. Такие делали именно в Вольтерре. Может, потому, что у жителей Вольтерры гипс был всегда под рукой.

Во всяком случае, здесь их были сотни, они удивительно красивы и словно живые. Их невысоко ценили как "произведения искусства". Один из поздних авторов книг об этрусских предметах, Дукати, пишет: "Пусть они не очень интересны с эстетической точки зрения, но они чрезвычайно ценны мифологическими сценами и отражением представлений этрусков о загробной жизни".

Джордж Денниз, тем не менее, хотя он тоже не видит особых высот "искусства" в этрусских предметах, говорит об урнах Вольтерры следующее: "Дыхание Природы на этрусских урнах, столь просто, но изящно выраженное, притягивает всех, – на эти звуки откликается сердце любого из нас, и я не завидую тому, кто, пройдя по залам этого музея, способен остаться равнодушным, у кого не навернется слеза".

Мы можем ощутить, как нынче и всегда Дыхание природы освежает нам сердца.а.

Дыхание природы теперь уже не вызывает у вас слезы, по крайней мере такие же искренние, как прежде, но Денниз более эмоционально, чем Дукати, реагирует на то, что и по сей день живо. Трудно сказать, что теперь подразумевается под словом "искусство". Даже Денниз считает, что этруски никогда не достигали той чистой, сублимированной, совершенной красоты, какой достиг Флэксмен. Сегодня подобное суждение вызывает у нас смех – ведь речь идет об иллюстраторе "Гомера" Попа⁶⁷, стилизовавшем свой живописный почерк под древнегреческий! Но тот же самый принцип определяет понятие "искусства" по сей день. Искусство для нас некое отлично приготовленное блюдо – как тарелка спагетти. Колос зерна еще не произведение искусства. Подождите, подождите, пока его превратят в превосходные макароны.

Я лично получаю гораздо больше удовольствия от этих ящичков с прахом, чем от... я чуть было не сказал: "от парфенонских фризов". Эстетическое качество утомляет – то самое качество, которое доводит все до крайней точки кипения, в результате предмет принимает форму "переваренного" блюда. В образчике чистой греческой красоты присутствует этот эффект. Он слишком "хорошо приготовлен", "переварен" воображением художника.а.

Во времена Денниза разбитая греческая или стилизованная под греческую амфора стоила на рынке тысячи крон, если она относилась к какому-то определенному "периоду" и отвечала еще каким-то условиям. А урны из Вольтерры вряд ли что-нибудь стоили. И слава Богу, иначе их разбросало бы по всему белу свету.

Они прекрасны, как открытая книга жизни, не устаешь любоваться ими, хотя их так много. Они согревают вас, вы чувствуете себя в гуще жизни.

В нижних залах, отведенных для ящичков с пеплом, хранятся урны с типично этрусскими мотивами: морские чудовища, моряки с рыбьими хвостами и крыльями, морские женщины тоже с рыбьими хвостами и крыльями, мужчины с ногами-змеями и крыльями, такие же женщины. На самом деле, этруски, а вовсе не греки, дали этим существам крылья.

Если мы вспомним, что в древнем мире центр мощи и силы находился в земных недрах и в морских глубинах, а солнце было лишь второстепенным, двигающимся по небосводу телом, если мы вспомним, что не только вулканы и землетрясения, но и змеи были символом живых сил земных недр, ибо змея олицетворяла животворящую энергию, бегущую от корней молодого побега и помогающую древу жизни вырасти и набрать силу, бегущую по ногам человека и вливающуюся в его сердце, в то время как рыба была символом морских глубин, колыбели света, то мы поймем, какое определяющее влияние эти символы оказали на воображение жителей Вольтерры. Они жили возле моря, в вулканических краях.

И силы земли, и силы моря забирают жизнь точно так же, как они ее даруют. Они не только плодотворны, но и гибельны.ы.

Кто-нибудь может сказать, что крылья водных божеств олицетворяют воспарение к солнцу, а изогнутые хвосты дельфинов – стремительные потоки. Но это лишь часть великой, всеобъемлющей идеи древних о приходе и уходе жизненных сил: прилив – в трепете листвы, в дрожании крыльев, отлив – в потоках воды, в волнах, в вечном ливне смерти.

Другие распространенные символические существа в Вольтерре – грифоны с большими клювами, которые несут в себе мощные страсти, раздирающие их на части; в то же самое время они – стражи сокровищ⁶⁸. В грифоне живет одновременно лев и орел, это символ неба и земли с пещерами. Он не позволяет ворам украсть сокровище жизни, золото, – а под золотом мы можем понимать наше сознание. Он страж сокровища и одновременно мучитель человека, стоящего на пороге смерти.

Эти твари, твари стихий, уносят людей в загробную жизнь, по ту сторону границы, что разделяет стихии. Иногда подобная роль выпадает дельфину, или бегемоту, или морскому коньку, или кентавру.у.

Конь всегда был символом сильной, вольной жизни мужчины, иногда морской конек поднимается из волн океана, а иногда он обитает на земле в образе получеловека – полуконя⁶⁹. Таким же мы видим его в гробницах, когда страсти в человеке успокаиваются и погружаются на дно морское, а душа переселяется в водные глубины загробного мира; он принимает облик кентавра, иногда – женщины-кентавра, иногда льва, чтобы подчеркнуть его способность вызывать ужас, когда он отбирает душу и уносит ее далеко-далеко в иные пределы.

Очень бы хотелось узнать, есть ли какая-то связь между ящичком с пеплом и покойником, превратившимся в пепел. Когда морской бог с рыбьим хвостом заманивает человека в ловушку и уносит с собой, означает ли это, что тот тонет в море? А когда Медуза⁷⁰ или крылатая змея ловит человека своими ногами-змеями, значит ли это, что человек падает на землю и находит там свою смерть – от удара, падения со скалы, укуса змеи? А когда крылатый кентавр уносит душу, значит л и это, что человек стал жертвой своих страстей? Но еще интереснее, чем символические сцены, эпизоды из повседневной жизни – охота на кабана, военные игры в цирке, процессии, отъезд в крытых повозках, отплытие кораблей, атака на городские ворота, жертвоприношение, девушки с развернутыми свитками, словно они на уроке в школе, бесконечные сцены пиршеств, мужчины и женщины на праздничных ложах, рабы с музыкальными инструментами, дети. Очень много истинно нежных сцен прощания: покойник прощается со своей супругой, отправляясь в дальнее путешествие пешком, или в колеснице, или верхом на лошади, и вот уже перед нами только душа, духи смерти с молотами стоят рядом, готовясь нанести удар. Как сказал Денниз, "дыхание Природы освежает нам сердца". Я спросил милого старика, знает ли он что-нибудь об урнах. Ничего! Он ничего не знал. Он только что пришел сюда работать. Он тут никто. Так он выражал свой протест. Он был, как многие робкие, милые итальянцы, таким боязливым, что не решался даже взглянуть на урны, которые стерег. Но ког-дая ему рассказал, что, по моему мнению, означают некоторые сцены, он, как ребенок, стал слушать меня с восторгом, затаив дыхание. И снова я подумал, насколько в современных итальянцах больше от этрусков, чем от римлян – они эмоциональные, робкие, жаждут символов и чудес, способны восхищаться по незначительному поводу, дикие и напрочь лишены властолюбия, они от рождения не стремятся к власти и с годами не приобретают это качество. Властолюбие для итальянца вещь второстепенная, но эта черта, характерная для германских народов, повлияла на его судьбу, ибо германцы практически поглотили его.

Охота на кабана – любимое занятие итальянцев, самый главный вид спорта в Италии. И этруски должны были любить его, потому что в гробницах очень много сцен охоты на кабана. Трудно сказать, что именно кабан символизировал для них. Часто он находится в центре сцены, там, где должен быть покойник или бык, которого приносят в жертву. И часто на него нападают, но не мужчины, а крылатые юноши, духи. Вокруг него – деревья, на которые лезут псы, а над ним занесли топор с двумя лезвиями, и вепрь задрал вверх клыки в безумной ярости. Археологи говорят, что это Мелеагр и калидонский вепрь⁷¹ или же Геркулес и яростный зверь Эриманфа⁷². Но это не все. Это символическая сцена – кажется, что на этот раз кабан сам стал жертвой, псы и враги гонятся за этим яростным, диким зверем. Ибо он должен погибнуть, он, в отличие от львов и грифонов, не нападает на врага. Он, отец жизни, бежит по лесу, и ему суждено умереть. Еще говорят, что он символизирует зиму, ту ее пору, когда устраиваются поминальные пиршества. А на очень старых вазах часто рисовали льва и кабана, смотрящих друг на друга – ведь они противники.

Удивительно красивы сцены отъезда, путешествия в крытых повозках, запряженных двумя или более лошадьми, на облучке – возничий, рядом верхом на коне скачет друг, бегут собаки, а навстречу едут всадники. Под просмоленной парусиной верха повозки лежит мужчина или женщина, или целая семья, и очень медленно все движутся вперед по дороге. И на всех фресках, что я видел, карету везут лошади, а не волы.ы.

Безусловно, это путешествие души. Говорят, что это изображение похоронной процессии, урну с прахом везут на кладбище, чтобы положить в гробницу. Но память видит в картине гораздо больше. Так и представляешь себе кочевников в повозках, они кочуют с места на место, вспоминаешь буров и мормонов.

Говорят, что картины путешествия в крытых повозках можно увидеть только в Вольтерре, и нигде больше в Этрурии. Они производят ни с чем не сравнимое впечатление. В них какая-то особая атмосфера путешествия – перед вами люди, которые помнят свои поездки по суше и по морю. И ощущение какого-то необычного волнения, беспокойства, в отличие от уверенной в себе, танцующей южной Этрурии – это влияние готики.

На верхних этажах еще больше урн, но на них изображены уже греческие сюжеты, так называмые греческие. Елена⁷³ и Диоскур⁷⁴, Пелоп⁷⁵, Минотавр⁷⁶, Ясон⁷⁷, Медея, убегающая из Коринфа⁷⁸, Эдип⁷⁹, Сфинкс⁸⁰, Улисс, Сирены⁸¹, Этеокл⁸², Полифем⁸³, Кентавр, Лапифы⁸⁴, жертвоприношение Ифигени⁸⁵ – они все здесь, и их легко узнать. Тут так много греческих сюжетов, что один археолог предположил, что эти урны сделаны греческим колонистом, жившим в Вольтерре после завоевания Этрурии римлянами.

Можно с таким же успехом сказать, что "Тимон Афинский"⁸⁶ был написан греческим колонистом, осевшим в Англии после того, как католическая Церковь была здесь низвергнута⁸⁷. Эти "греческие" урны такие же греческие, как "Тимон Афинский". Греки сделали бы их куда "лучше".

"Греческих" сцен здесь несметное количество, но можно лишь догадываться, что именно на них изображено. Кто бы ни вырезал эти ящички, он мало знал о легендах, с которыми он имел дело, а легенды для этрусских ремесленников тех дней были тем же, что и для итальянских ремесленников наших дней. История использовалась просто как стержень, на который местный житель нанизывал плоды своей фантазии, так елизаветинцы⁸⁸ использовали греческие мифы для своих стихотворений. Не исключено, что мастера-резчики по гипсу опирались в своей работе на какие-нибудь старые модели или воспоминания о них. Во всяком случае, эти сцены не имеют никакого отношения к эллинам.

Гораздо более любопытны "классические" сюжеты – они такие неклассические! Мне они напоминают готику, которая для этрусков из Вольтерры была устремлена в будущее гораздо больше, чем в эллинистическое прошлое. Хотя, безусловно, все эти урны относятся к позднему периоду, после четвертого века до Рождества Христова. Христианские саркофаги пятого века после Рождества Христова больше похожи на урны Вольтерры, чем на современные романские гробы: словно христианство в Италии возникло из этрусской души, а не из греко-романской. И первые вспышки этого раннего радостного христианского искусства, свободное дыхание готики в классическом искусстве мы видим в этрусских сценах. Греческое и римское "переваренное" искусство привнесло резкие контуры, контрастные сочетания света и тени, предвосхитив позднюю готику, которая при этом подписывалась мрачным мистицизмом Востока.

Совсем ранние урны Вольтерры представляли собой простые каменные или терракотовые изделия. Без сомнения, Вольтерра была построена раньше, чем там появились этруски, и не исключено, что она никогда не меняла свой облик и уклад коренным образом. В поздний период в Вольтерре стали сжигать покойников – практически нет саркофагов лукомонов. И находясь тут, понимаешь, что народ Вольтерры, или Велатри, не был восточным народом, не походил на обитателей Тарквинии, определивших ее облик. Безусловно, здесь осело другое племя, более дикое, грубое и менее подверженное античному эгейскому влиянию. В Цере и Тарквинии местные жители попали под очень сильное влияние Востока. А здесь нет! Здесь по соседству жили дикие, неприрученные лигурийцы, может, они были им родней, и город ветра и камня сохранял и по сей день хранит свои северные черты.

Так что эти урны – открытая книга, которую любой может читать, опираясь на свою фантазию. Они не больше двух футов, поэтому фигура, изображенная на крышке, странная и тщедушная. Классические греческие или азиатские каноны не допустили бы подобного. Это само по себе признак варварской традиции. Северный дух оказался сильнее эллинского, или восточного, или средиземноморского инстинкта. Лукомон и его дама должны были стать короче на своем посмертном портрете. А голова почти нормального, прижизненного размера. Тело совсем крохотное.

Вот он перед нами – портрет-изображение. Очень часто крышка не от того ящика, на котором она лежит.

Предполагается, что крышку делали при жизни заказчика, пытаясь правдиво воспроизвести его облик, а ящик покупали отдельно, уже готовый. Может быть, и так. Может быть, в этрусские времена были мастерские по гипсу, как в наши дни, только там продавались урны с живыми, разнообразными сценами, которыми мы любуемся по сей день, и, может быть, вы сами могли выбрать урну с той сценой, которая вам больше по душе. Но более вероятно, что там были мастерские, урны с различными сценами тоже, но вы ничего не выбирали, потому что не знали, какой смертью вам суждено умереть. Может быть, на крышке вырезали ваше изображение, а остальное оставляли на волю здравствующих.

А потому не исключено, – и это наиболее вероятно, – что скорбящие родственники торопливо заказывали крышку с изображением новопреставленного, а потом подбирали к ней подходящий ящик. Случалось, крышка была от другой урны, в которой был чужой прах, так их потом и откапывали.

Но давайте верить, что фигура на крышке, гротескно уменьшенное изображение покойного, – попытка создать его портрет. В нем нет отличий, как у южно-этрусских фигур. Властный поворот головы, как у лукомона, здесь приобрел почти гротескный вид. Покойник на крышке может быть с украшениями, знаками его духовного сана, в руках может держать священную патеру или блюдо, символ свободы, но его никогда не изображали в ритуальной наготе до самого пупка, как это делали южные этруски, – на их фигурах рубаха натянута до шеи, а в руке покойник держит кубок с вином, а не патеру, в другой даже иногда держит кувшин с вином, словно он на веселой пирушке. В целом, особая "святость", глубоко укоренившийся символизм южных этрусков тут отсутствует. Религиозный дух уничтожен.

Особенно это видно на портретах женщин, а их тут очень много. Они богато одеты, но мистический дух в их облике отсутствует. Они держат в руках кубки с вином, или веера, или зеркала, или гранаты, или флакончики духов, или необычные небольшие книжки, наверно, восковые дощечки для записей. Иногдау них в руках даже старый символ секса и смерти – сосновая шишка. Но сила этого символа полностью утрачена. Готические актуальность и идеализм уже начинают вытеснять глубинную физическую религию южных этрусков, подлинный античный мир.

В музее выставлены также кувшины и бронзовые изделия, патеры с полой древесной почкой в середине. Вы можете положить в патеру два средних пальца и так держать, чтобы сделать последний глоток жизни, первый глоток смерти – согласно этрусской традиции. Но вы не станете, как многие из запечатленных на урнах, держать символическое блюдо перевернутым, уперев два пальца в "mundus". Опущенный книзу факел символизирует уходящее в загробный мир пламя. Перевернутая патера – кощунство. Это означает, что жители Вольтерры, Велатри, очень плохо разбирались в древних таинствах.

Наконец ледяной дождь прекратился, надворе музея было тихо, вышло солнце. Мы увидели все, что можно было увидеть за один день. И вышли, надеясь согреться под подобревшими к нам небесами.

Еще можно было попасть в две-три гробницы, вте, что возле Порта-а-Сельчи. Но убежден, что они не представляют никакого интереса, хотя я и не был там. Почти все гробницы, открытые в Вольтерре, были разграблены, а потом их снова засыпали, чтобы у крестьян не пропало ни пяди плодородной почвы. Там было много могильных курганов, но почти все сровняли с землей. А под некоторыми – круглые гробницы, построенные из неотесанного камня, – в южной Этрурии таких нет. Впрочем, Вольтерра вообще не похожа на южную Этрурию.

Одну гробницу целиком перенесли во двор Флорентийского музея – в ней хотя бы сохранилось ее содержимое. Ее заново восстановили точно такой же, какой она была обнаружена в Вольтерре в 1861 году, и, говорят, на прежние места поставили все урны. Ее назвали Гробницей Ингирами, в честь известного археолога, работавшего в Вольтерре.

Несколько шагов вниз, и вы в круглой камере, ее поддерживает квадратная колонна, очевидно, ее вырубили прямо в скале. На низком каменном ложе, которое по кругу идет вдоль стен гробницы, стоят урны в два ряда – великий круг, окаймляющий тень.

Гробница принадлежала одной семье, там около шестидесяти гипсовых урн, на которых уже хорошо известные нам сцены. И если эта гробница восстановлена точно такой, какой она была в оригинале, и если, как нам сказали, урны в ней расставлены против часовой стрелки, – от самой ранней до самой поздней, – то перед посетителем предстают урны Вольтерры в своей эволюции на протяжении века или двух.

Но посетитель мучается сомнениями и недоверием. Почему, почему гробницу не оставили нетронутой там, где нашли? Парк Флорентийского музея преподает весьма наглядные уроки по поводу этрусков. Но кому нужны эти бесстрастные уроки по истории исчезнувших народов?! Человеку нужен момент приобщения. Этруски ведь не теория и не тезис. Если они представляют собой какую-то ценность, то ценность эта в опыте.

А опыт всегда искажают. Музеи, музеи, музеи, равнодушные уроки, на которых комментируются необоснованные теории археологов, безумные попытки систематизировать и разместить в строго определенном порядке то, что никогда не поддавалось упорядочению и никогда нельзя систематизировать! Это чудовищно! Почему надо систематизировать любые опыты? Почему даже исчезнувших этрусков надо загнать в некую систему? Никогда это никому не удастся. Вы просто все смешаете в кучу, у вас не получится картина этрусков, римлян, италийцев, или хеттов, или еще кого-нибудь, у вас получится упорядоченная вами странная смесь. Почему нельзя оставить несовместимые вещи в покое? Вы можете сделать омлет из куриных яиц, яиц страуса или ржанки, но вы не сможете сделать нечто единое, объединить в одно целое курицу, ржанку и страуса, в нечто, что вы назовете "яйцерождением". Получите просто бесформенный предмет. Омлет.

Так и здесь. Если вы попытаетесь создать мешанину из Черветери и Тарквинии, Вульчи, Ветулонии, Вольтерры, Чизи, Вейи, вы получите в результате не этрусков, а лишь варево, не имеющее никакого жизненно важного смысла. Музей не заменит непосредственного контакта, это лишь лекция с примерами.

А человек стремится к живому контакту. Не надо меня "инструктировать", и многие не хотят этого.

Они могут перенести в музеи еще уйму "бездомных" экспонатов, а те, что лежат на своих местах, оставить в покое – к примеру, в Гробнице Ингирами в Вольтерре.

Но бесполезно. Мы поднялись по холму, вышли к Флорентийским воротам, укрылись под стенами огромного средневекового замка, в котором теперь находится государственная тюрьма. Там, под массивными стенами – прогулочная дорога, клочок солнца, заслон от свирепого ветра. Даже сейчас там гуляет несколько горожан. А внизу раскинулась пустынная, зеленая долина – кое-где вздымающаяся волнами, кое-где острыми вершинами, она похожа на покрытое рябью море, если смотреть на него с палубы высокого корабля. Здесь, в Вольтерре, мы парим надо всем миром.

А позади нас в крепости – узники. Один человек, теперь уже старик, написал в этой тюрьме оперу. Он очень любил играть на рояле, тридцать лет кряду жена бранила его, когда он садился за рояль. Так что однажды он без лишних слов убил ее. Ворчанье, длившееся тридцать лет, прекратилось, его посадили в тюрьму на тридцать лет и не разрешают играть на рояле. Как странно...

Там еще было два узника, которым удалось сбежать. Они лепили потрясающе похожие на себя фигуры из огромных ломтей хлеба, которым кормили в тюрьме, лепили молча и втайне от всех. Они вылепили точные копии себя – с волосами и всем прочим. Положили их на нары, так, чтобы, когда дежурный осветит их фонарем, он мог бы подумать: "А эти черти дрыхнут".

Они осуществили задуманное и выбрались на свободу. Начальника тюрьмы, который так любил свою обитель негодяев, прогнали с должности. Выкинули в два счета. Странно. Его должны были бы наградить за то, что он воспитал таких замечательных подопечных – скульпторов, работавших с хлебом.

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Фото 1

Фото 2

Фото 3

Фото 4

Фото 5

Фото 6

Фото 7

Фото 8

Фото 9

Фото 10

Фото 11

Фото 12

Фото 13

Фото 14

Фото 15

Фото 16

КОММЕНТАРИИ