Зданович Д. Г.

Синташтинское общество:
социальные основы
"квазигородской" культуры Южного Зауралья
эпохи средней бронзы

Челябинск, 1997

ВВЕДЕНИЕ
СРЕДНЕМАСШТАБНЫЕ ОБЩЕСТВА И ПРОБЛЕМА ВОЖДЕСТВА
СИНТАШТИНСКИЕ ПОСЕЛЕНЧЕСКИЕ СТРУКТУРЫ И СИНТАШТИНСКОЕ ОБЩЕСТВО
СИНТАШТИНСКИЙ ПОГРЕБАЛЬНЫЙ ОБРЯД И СИНТАШТИНСКОЕ ОБЩЕСТВО
Теоретические проблемы социальной интерпретации погребального обряда
Типы синташтинского погребального обряда
Пространственная организация погребальных комплексов
Численность погребенных в "элитных" ямах и некоторые характеристики обряда
Погребальные сооружения
Погребальный инвентарь
Некоторые выводы
ФУНКЦИИ И ПОЛОЖЕНИЕ "ЭЛИТЫ" В СИНТАШТИНСКОМ ОБЩЕСТВЕ
"СИНТАШТИНСКИЙ ПРОТОПОЛИС"
ЗАКЛЮЧЕНИЕ

СОКРАЩЕНИЯ НАЗВАНИЙ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ ПАМЯТНИКОВ
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

ВВЕДЕНИЕ

Синташтинская (квазигородская) культура Южного Заурааья стадиально соответствует начальному этапу эпохи средней бронзы региона и датируется в системе традиционной (или "краткой") хронологии XVIII – XVI вв. до н.э. [Зданович Г.. Зданович Д.. 1995, с. 48-49]. Культура представлена поселенческими комплексами нескольких типов, включая крупные фортифицированные центры, следами разнообразной хозяйственной деятельности (рудники, поля древнего земледелия), грунтовыми и псевдокурганными могильниками, культовыми объектами [Зданович Г.. 1989; Генинг, Зданович, Генинг. 1992: Виноградов, 1995; Зданович Г., Зданович Д., 1995].

В настоящее время материалы синташтинской культуры вызывают большой интерес у специалистов – археологов и историков и широко привлекаются при археологическом моделировании исторического процесса в евразийской степи-лесостепи в бронзовом веке и в этнокультурных реконструкциях. В данной работе предметом специального исследования впервые является общество синташтинской культуры.

Социальным реконструкциям традиционно отводится заметное место в археологии. Вместе с тем пока еще недостаточно разработаны методология и методики таких реконструкций, а их источниковедческая база кажется искусственно ограниченной. Социальные артефакты совсем не являются редкостью в археологии, однако создание хорошей базы источников для социальных реконструкций сегодня прямо связано с совершенствованием методик полевых и лабораторных изысканий, системным использованием естественнонаучных методов, повышением общего уровня культуры археологических исследований.

В данной работе задачи автора ограничены прежде всего описанием синташтинского общества. Проблемы его формирования и развития в основном выходят за рамки нашего исследования.

Археолог, разумеется, не может наблюдать древние социальные структуры в их действии. Поэтому понятия из сферы социальной антропологии отождествляются им с определенными категориями "физической очевидности" (артефактами) и в большинстве случаев имеют статус метафор [Wenke. 1980. р. 345]. Это сказывается на стиле изложения материала. Другое следствие тех же условий наблюдения – выбор "культуры" (а не "общества") в качестве исходного понятия. Культура оценивается как система, состоящая из нескольких взаимодействующих субсистем, одна из которых – социальная. На операционном уровне культура характеризуется как устойчиво повторяющийся комплекс артефактов [Renfrew. 1972: 1984].

В качестве социальных артефактов синташтинской культуры могут быть рассмотрены поселенческие структуры и материалы могильников. Большая часть данных о поселениях и системах расселения носителей синташтинской культуры еще не введена в научный оборот, и социальная интерпретация поселенческих структур, представленная в данной работе, преследует цель сформулировать общие принципы подхода к этим материалам в перспективе. Более определенные заключения допускают данные по исследованным могильникам. Однако и здесь источники не столь значительны в количественном плане. Кроме того, синташтинский погребальный обряд, как и весь облик синташтинской культуры, достаточно вариативен и должен моделироваться прежде всего по принципу дополнительности и мозаики. Всякий новый крупный некрополь может существенно повлиять на общие статистические выкладки и концепты, которые опираются на статистику. Поэтому приведенные ниже обобщения по погребальному обряду следует рассматривать как один из этапов исследования, но не как окончательный итог.

В теме "синташтинское общество" есть лакуны, скудно освещенные источниками, но также есть уже свои штампы и мифы. Очевидной представляется необходимость повышения общего уровня "синташтиноведения" и расширения того вопросника, с которым уместно подходить к синташтинскому археологическому материалу. Поэтому обсуждение социальных аспектов синташтинской культуры, хотя бы в порядке дискуссии, считаем актуальным. Вместе с тем автор вполне сознает, что не все из предлагаемых им концептов достаточно фундированы, и это – задача дальнейших исследований.

СРЕДНЕМАСШТАБНЫЕ ОБЩЕСТВА
И ПРОБЛЕМА ВОЖДЕСТВА

Не претендуя на широкие исторические обобщения, можно предположить, что наступающая (но так и не наступившая) цивилизация была для синташтинского общества "бедой" и "проблемой". Экологический оптимум, становление комплексного земледельческо-скотоводческого хозяйства с его устойчивым произведенным продуктом и приток эмигрантов на стадии формирования синташтинской культуры в совокупности должны были вызвать в Южном Зауралье быстрый рост населения и. как следствие, сильное давление на природную среду, состязательность в использовании ресурсов и необходимость контроля над их эксплуатацией и распределением. Другое следствие тех же условий – необходимость максимизации экономического эффекта в сфере производства. В этих стрессовых условиях в начале эпохи средней бронзы в Южном Зауралье складываются новые формы человеческого общежития с новым аппаратом управления. Параллельно оформляется археологический облик синташтинской культуры.

По своим количественным параметрам – численности коллектива, определяемой в среднем в 2-3 тыс. чел., и размерам освоенной территории с радиусом 20-30 км – синташтинские коллективы относятся к так называемым "среднемас штабным обществам'' [Березкин. 1995, с. 31]. Под среднемасштабными (middle range) подразумеваются общества с формализованным процессом принятия решений, но еще не достигшие уровня государства. С деятельностью среднемасштабных обществ часто связано появление крупных поселенческих и церемониальных центров с тенденцией к урбанизации, монументальных культовых сооружений, стратифицированного погребального обряда и т.д.

По способу формализации процесса принятия социальных решений среднемасштабные общества подразделяются на два типа [Березкин, 1995. с. 32]. В одних обществах общие проблемы решаются структурами, глубоко интегрированными в коллектив, в других – право принятия решений делегировано обособленной элите. В последнем случае речь может идти о "чифдом" (chiefdom, русский Термин "вождество").

В литературе синташтинские общества характеризуются как "вождества" [Предисловие, 1989, с. 7; Бочкарев, 1995, с. 22; Зданович Г., Зданович Д., 1995, с. 55; Кузьмина, Шарафутдинова, 1995, с. 229], Стрессовые обстоятельства, в которых происходит формирование синташтинской культуры, соответствуют условиям формирования структур типа "чифдом" [Васильев, 1981, с. 160-161], но. по-видимому, из сложившейся проблемной ситуации мог быть найден и иной социальный выход. Численность синташтинских коллективов и размеры контролируемых ими территорий отвечают параметрам, характерным, по мнению исследователей [Березкин, 1995, с. 36; Крадин, 1995, с. 24], для "простых" (simple) вождеств. Остатки культурной деятельности синташтинских сообществ (в виде укрепленных центров, могильников и т.д.) вполне могут быть приписаны вождеству. Однако эти признаки являются для вождеского общества минимальными и не описывают вождество как особую социополитическую структуру. В данном случае можно с уверенностью говорить только о среднемасштабном обществе (и этот термин здесь удобен своей нейтральностью), но способ формализации процесса принятия социальных решений, который практиковался в данном обществе, остается неявным. Таким образом, тезис о "синташтинских вождествах" нуждается в проверке как теорией, так и конкретными археологическими фактами; как мы постараемся показать, такой проверки он не выдерживает.

При постановке вопроса о "синташтинских вождествах" нужно прежде всего указать на проблемы, связанные с самим понятием "вождество" и его расширительными толкованиями.

Как совершенно справедливо указывается в новейшей обзорной работе по теории вождества Н.Н. Крадина, "первоначально термин ("вождество". – Д.З.) использовался для обозначения только социополитической организации, но сейчас им нередко пользуются и в более широком смысле для обозначения позднепервобытного, предклассового общества в целом" [Крадин, 1995, с. 11]. Подобное отождествление общества и его социополитической структуры вряд ли можно признать методологически выдержанным. Вследствие этой методологической неотчетливости в число признаков вождества попадают и такие черты среднемасштабных обществ, которые, строго говоря, не обусловлены вождеством как социополитической структурой. Это, например, монументальное зодчество и неравенство в погребальном обряде, известные и в невождеских обществах [Крадин, 1995, с. 24, 38-39, 40], а также поселения протогородского типа [Крадин, 1995, с. 49]. В итоге появляется тенденция к неоправданному увеличению числа вождеств за счет альтернативных форм социогенеза в среднемасштабных обществах.

Другой причиной, заставляющей некоторых исследователей видеть вождества даже там, где не удается обнаружить ни явной элиты, ни самой фигуры вождя, является историцистский (в терминологии К. Поппера) подход к вождеству с позиций исторической предназначенности, целевой установки и универсальной необходимости. И в отечественной, и в зарубежной литературе широко дано представление о вождестве как об универсальной ступени исторического развития. В таком случае становится понятным отнесение к категории вождеств всех социальных образований, которые занимают промежуточное положение между первобытностью и государством и которые мы предпочитаем называть "среднемасштабными обществами".

Интерес представляет типологизация вождеств, предложенная К. Ренфрю по археологическим артефактам. Ренфрю делит вождества на "групповые", которые характеризуются унифицированным погребальным обрядом и отсутствием предметов роскоши в быту при наличии .крупных культовых и фортификационных сооружений, и "индивидуальные", где социальная стратификация общества воспроизведена в погребальном обряде. Данная типология уже была оценена в отечественной литературе критически [Крадин, 1995, с. 23-24], однако за пределами этой критики осталось то обстоятельство, что "групповые" вождества Ренфрю максимально дистанцированы от понятия о вождеской власти, а поставленный во главу их харизматический лидер мало напоминает традиционного вождя.

Наряду с тем в литературе разрабатывается положение об "альтернативных" (невождеских) формах среднемасштабных обществ [Першиц, 1986]¹. Одной из таких форм были "протополисные" общества. Протополисный путь развития [Крадин. 1995, с. 20] характеризуется сильной общиной, выступающей как единое гармоническое целое, сдерживающее внутри себя процессы социальной стратификации, а затем и классообразования. Исследования показывают, что при определенных условиях такие общины могут достигать высокого уровня социокультурной интеграции и культивировать те "продвинутые" образы действия, которые характерны для "порогового" состояния цивилизации. Л. Мэмфорд писал: "Самые нижние слои раскопок в Иерихоне свидетельствуют, что еще до появления каких-либо признаков царской власти экономика обеспечивала избыток средств, достаточный для строительства большого города² и поддержания постоянной занятости его обитателей. Указанные обстоятельства с необходимостью предполагают. что "первобытная демократическая община", как называл ее Фрэнкфорт, достигла весьма высокого уровня развития технической кооперации и мастерства без участия царской власти, возможно при какой-то более мягкой, опирающейся на убеждение формы правления... Недавнее открытие Чатал Хуюка в Турции подтверждает эту гипотезу. Новая форма могла возникать как социальная мутация в сельских общинах, где еще не было сколько-нибудь постоянного разделения труда или строгого деления на касты, а экономическая дифференциация членов сообщества через их профессиональную специализацию, частную собственность и порабощение оставалась минимальной и возникла до того, как полностью сформировались собственные специализированные институты царской власти, основанные ни принуждениях и наказаниях. Такое состояние более или менее соответствует гесиодовскому "золотому веку" [Мэмфорд, 1991, с. 81].

1 Действительно, нетрудно предположить, что среднемасштабные общества, представляя собой, по существу, "промежуточные" и "поисковые" социальные состояния, должны характеризоваться еще большим разнообразием форм, чем "первобытность" и "государство". 2 Подчеркнем условность, по современным представлениям, употребления термина "город" применительно к Иерихону и Чатал Хуюку, несмотря на их размеры.

Особое внимание в литературе уделено археологическим признакам вождеств [Крадин, 1995]. Если исключить из предлагаемых перечней признаки среднемасштабного общества (они имеют дополнительное и вспомогательное значение), то основным критерием для выделения вождества будет доказанное наличие достаточно "сложного" общества с обособленной верхней стратой, относительно которой можно предполагать, что ей было делегировано право принятия социально значимых решений. При описании степени сложности общества применимы понятия ранга (rank) и социальной стратификации. Популярна терминология М. Фрида, выделившего "эгалитарные", "ранговые" и "стратифицированные" общества [Chapman, Randsborg, 1981, p. 9]. Под социальной стратификацией мы будем понимать разделение общества на отдельные слои с разными статусами, которое сопровождается социальным неравенством при отсутствии четко оформленных общественных классов [Шнирельман, 1985, с. 64]. Под ранговым обществом подразумевается общество, в котором статус индивида не определяется его личными способностями. Нельзя "добиться" того или иного ранга – его можно только "достичь". Подчеркивается, что категория ранга не имеет ничего общего с приобретенным авторитетом и политическим лидерством [Brown, 1981, р. 26].

СИНТАШТИНСКИЕ ПОСЕЛЕНЧЕСКИЕ СТРУКТУРЫ
И СИНТАШТИНСКОЕ ОБЩЕСТВО

В ранней древности – ограничимся примерами Эгеиды и Восточного Средиземноморья – встречаются несколько разных моделей поселенческих систем.

Одна из них – "рассеянная" модель (scattered pattern), когда население рассредоточено по многим мелким поселкам. По мнению П.Хэлстида, такая модель расселения расширяла возможности выбора средств к существованию [Dickinson, 1994, р. 56]. Однако уже в неолите Леванте оформляются более "продвинутые" поселенческие модели. Их две – "изолированная" и "групповая". В первом случае все население района было сконцентрировано в пределах одного поселения, с большой площадью (Чатал Хуюк – 13-15 га), вокруг которого располагалась обширная зона "пустой" земли. При "групповом" расселении населенные пункты варьировались в размерах от небольших "деревушек" площадью в 3000 кв. м до "городов" площадью свыше 50 000 кв. м. Такая модель создает впечатление выраженной иерархии поселений с тремя-четырьмя уровнями [Ламберг-Карловский, 1993, с. 98].

Системы расселения людей в Эгеиде в древности, в принципе. отвечали тем же самым моделям. В раннем бронзовом веке Крита господствовала "групповая" модель как минимум с двухуровневой иерархией поселений [Dickinson, 1994, р. 52-56, fig. 4.4]. На основе этой модели затем формируется поселенческая система миноискои "дворцовой цивилизации". На остальных островах и в самой Греции преобладающее значение имела "изолированная" система расселения. Существовали поселения двух типов планировки – "интровертной" и "экстравертной" [Андреев, 1976, с. 25], обычно снабженные укреплениями. Поселения первого типа имели вид "городков-акрополей" и служили местом обитания всего человеческого коллектива (общины). Другие формы поселений, также и "деревни", если при этом и не исключались полностью, то почти не оставили после себя следов. Еще у Гомера полис противопоставлен не "деревне", а "полю", и эта модель, как кажется, восходит к микенской эпохе [Андреев, 1976, с. 43, 45], "Экстравертная" планировка поселений предполагала наличие целого "гнезда" небольших поселков, сгруппированных вокруг укрепленного акрополя. Оба типа планировки поселений оказались в историческом смысле необычайно устойчивыми, их можно встретить и в среднем бронзовом веке Греции, и в эпоху "городской революции" VIII в. до н.э. [Андреев, 1976, с. 27-28, 37, 45; Яйленко, 1990, с. 24-28].

В синташтинской культуре Южного Зауралья существовало как минимум два типа поселений – крупные фортифицированные центры, рассчитанные на единовременное пребывание в них 2-3 тыс. человек в среднем, и относительно небольшие и просто мелкие неукрепленные поселки [Зданович Г., Зданович Д., 1995, с. 54]. Можно предполагать оформление на базе этих двух поселенческих типов "изолированного" и иерархического "группового" принципов расселения людей. Рассчитать удельный вес каждого из этих принципов в "синташте" сейчас трудно. Это связано как с недостатком археологического материала, так и с отсутствием, по-видимому, жесткого антагонизма между "изолированными" и "групповыми" моделями расселения. Существование в одной культуре сразу двух моделей расселения, вероятно, в первую очередь обусловлено стремлением к гибким методам хозяйствования и рациональному использованию угодий. Сравнительное значение для жизнедеятельности культуры "изолированной" и "групповой" моделей могло иметь даже сезонные колебания.

Синташтинские фортифицированные центры при своей безусловной полифункциональности прежде всего были поселениями, и в их культурных слоях хорошо представлены только обычные остатки жизнедеятельности (бытовая керамика, "кухонные" отходы, отходы домашнего ремесла и др.)¹. Возможно, в большинстве случаев эти культурные слои не отличаются особой мощностью, хотя здесь может быть несколько разных объяснений, и данные некоторых шурфов скорее свидетельствуют об обратном.

1 Здесь показательно, пожалуй, что первый из исследованных, фортифицированных центров – Синташта – вплоть до обнаружения линии оборонительных сооружений оценивался авторами раскопок как обычное поселение эпохи бронзы, что и отражено в старых публикациях [Генинг, Пряхин, 1975; Чебакова, 1976].

Одно из объяснений сравнительно небольшой мощности слоев – неполная демографическая загруженность фортифицированного центра на протяжении каких-то отрезков годового цикла, связанная с тем, что в это время часть населения была оттянута в район хозяйственных площадок, прежде всего животноводческих пастбищ. Население могло концентрироваться в укрепленном центре во время военной опасности и, может быть, сезонно или календарно, но и в целом демографическая модель функционирования фортифицированного центра была намного богаче. Интересно подчеркнуть различия в архитектурно-планировочных решениях синташтинских сертифицированных центров. Собственно говоря, двух совершенно одинаковых поселений не существует, но можно вьщелить основные "планиграфические полюса". Преобладающее значение в "синташте" имели укрепленные поселения "интровертного" типа, с очень плотной и систематичной застройкой (рис. 1). Наряду с тем отмечаются фортифицированные комплексы с большими пустыми площадями внутри укреплений и "посадами" у крепостных стен (рис. 2), иногда, возможно, разновременными.

Рис. 1

Рис. 2

Переходя к синташтинским неукрепленным поселениям "вторичного" и "третичного" порядков, приходится признать, что сведения о них пока еще очень ограничены. Данные археологии и результаты дешифрирования аэрофотоснимков позволяют выделять такие поселения¹, однако нет, оснований думать, что они образовывали стабильные круглогодично действующие системы поселков вокруг большинства укрепленных центров. Возможно, как и в других исторических случаях [Андреев, 1995], существование мелких поселений-сателлитов было нецелесообразным ввиду небольших размеров "сельскохозяйственной округи" со средним радиусом 25 кв.км [Зданович Г., Зданович Д., 1995, с. 54-55]. В отдельных случаях синташтинские укрепленные центры как бы стягивали к себе поселки (образование посадов), но в общем доминировал, вероятно, принцип образования мелких и временных стоянок при хозяйственных площадках (пастбищах, рудниках и т.д.). Вместе с тем существовали, по-видимому, и неукрепленные поселения круглогодичного цикла функционирования.

1 Наиболее представительно в этом плане выглядит округа поселения Аркаим, где можно отметить четыре-пять периферийных пунктов, заселенных в синташтинское время (рис. 3).

Рис. 3

Описываемые поселенческие системы обнаруживают известную тяг) к урбанизму. Однако соотношение синташтинских условных "города" и "деревни" требует специального анализа.

Если обычно проблема отделения квазигорода от предшествующего и сопутствующего ему первобытного поселка стоит перед исследователями очень остро, то при исследовании синташтинских поселенческих систем такой проблемы нет. Типичный синташтинский укрепленный центр как тип поселения конституирован очень жестко и разительно дистанцирован от синташтинской "деревни". В этой жесткой конституированности поселенческих типов видим "перевернутое" отображение хозяйственного и социального единства синташтинской поселенческой системы в целом. В этой системе центр не был изолирован от своей "сельскохозяйственной округи", составляя вместе с ней единый организм. Неукрепленные поселки и стоянки, пастбища, рудные выработки и т.д. – это, в сущности, "органы" фортифицированного центра, его далеко выброшенные хозяйственные "аванпосты" и социальные ответвления. Такой способ функционирования, системы требовал строгого функционального различения и специализации составляющих ее элементов.

Полностью открытые вовне экономически и социально, типичные синташтинские фортифицированные центры как явления архитектуры и "образы пространства" подчеркнуто "интровертны". Сверхупорядоченное внутреннее пространство и "закрытость" планировки практически сводили на нет возможности фортифицированного центра к развитию; в этих своих чертах он больше напоминает храм, устроенный в соответствии с некоторым жестким сакральным архетипом¹, нежели город, который обычно и воспринимается, и развивается в культуре как "живой" организм и "субъект"². Своеобразное архитектурно-планировочное решение постройки превращает синташтинский укрепленный центр фактически в одно огромное здание с открытым внутренним двором: видим здесь сходство с дворцовой и храмовой архитектурой³.

1 "Небесные" архетипы различных древних городов [Элиаде, 1987, с. 34-36] скорее носили характер сакральных формул, нежели были основанием для архитектурно-планировочного решения города. Впрочем, "небесный" архетип синташтинских укрепленных центров содержал в себе вполне рациональные элементы поселенческой культуры. Как отметил М. Корфманн на примере Демирчиуюка, круглоплановая планировка поселения и соединение домов в блоки способствовало прочности конструкций и теплоизоляции в зимнее время, а также сокращало затраты сил и материалов при строительстве [Мерперт, 1995, с. 41]. 2 Ср., например: [Анциферов, 1922]. 3 Своего рода архитектурно-планировочный изоморфизм жилого дома, общинного поселка и дворца был отмечен исследователями в бронзовом веке Эгеиды [Блаватская, 1966, с.42; Dickinson, 1994, р. 67-68]. Для сопоставления с круглоплановыми поселениями – от Дориона до Синташты -интерес представляет овальное здание в Хамези на Крите СМ I периода [Пендлбери, 1950, рис. 14, с.117-118].

Наблюдения над синташтинскими поселенческими системами приводят к выводу о том, что первичные стадии урбанизации не могут быть раскрыты только при помощи категорий "город" и "деревня". Собственно говоря, "деревня" не предшествует "городу", а оформляется одновременно с ним. Системе "деревня-город" можно противопоставить только некоторую первобытную "жилую систему", которая включала в себя наряду с собственно поселенческими структурами также и некрополи – "жилища умерших" [Vermeule, 1979, р. 42-82], святилища – "жилища богов", поля и пастбища как "жилища" скота и злаков. И если примитивная архитектура и быт первобытных поселков впоследствии действительно перешли по преимуществу к "деревне", то какие-то из черт первобытной жилой системы, как, например, сакральные, были узурпированы не "деревней", а "городом". Отдельные модифицированные составляющие первобытной жилой системы в виде святилищ, протохрамов, резиденций архаических лидеров могли иметь свое самостоятельное значение на ранних стадиях урбанизации, выполняя роль структурообразующих центров. Фактически понятие урбанизации шире понятия "градообразование", с которым оно совпадает только на достаточно зрелых стадиях процесса. С этим связана необходимость более тщательного исследования первичных форм урбанизации и поиска более дифференцированных и гибких дефиниций таких форм.

Перспективно искать промежуточные звенья между первобытными жилыми системами и урбанизированными системами типа "деревня-город". К таким промежуточным поселенческим системам, по-видимому, можно отнести и синташтинскую.

Как тип поселения и с формальной точки зрения типичный синташтинский укрепленный центр обладает всеми шестью признаками, указанными Ю.В. Андреевым для "квазигорода"¹, но носителем урбанизационного начала в данном случае фактически является поселенческая система в целом. Именно она оказывается "специфической формой территориальной консолидации... населения", т.е. условным "ранним городом" по определению [Андреев, 1987, с. 12], и обеспечивает довольно высокую для степи среднюю плотность населения – 0,8 чел./ кв. км ². Поэтому правильнее будет говорить не о синташтинском квазигороде, а о синташтинской "квазиурбанизированной территории с укрепленным центром".

1 1) наличие более или менее массивных оборонительных сооружений; 2) компактная застройка всей площади поселения; 3) более или менее правильная планировка; 4) наличие элементов коммунального благоустройства; 5) более или менее благоустроенные жилища; 6) наличие ритуального центра в виде открытой церемониальной площадки или закрытого святилища [Андреев, 1987, с.7]. 2 Использованы расчеты Г.Б.Здановича.

Сделанные уточнения позволяют перейти к интерпретации синташтинской поселенческой системы как социального факта. Общего мнения по вопросам таких интерпретаций не выработано. Н.Н.Крадин, отмечая заметную расплывчатость археологических критериев, позволяющих выделять вождества, тем не менее пишет: "Если внутри системы поселений выделяется "центр", качественно отличающийся от остальных поселений, то имеются некоторые основания предполагать, что изучаемое общество было вождеством" [Крадин, 1995, с. 41]. Также полагают, что уровневая (иерархическая) структура поселенческой системы указывает, по крайней мере, на "централизацию политической и экономической власти" [Бочкарев, 1995, с. 22-23]. Но есть аргументированное мнение и о рискованности подобных утверждений, если иерархия поселений берется абстрактно, вне ее культурно-исторического контекста [Ламберг-Карловский, 1993, с. 98].

Формирование синташтинской поселенческой системы (систем?) проходило на фоне освоения населением оседлого земледельческо-скотоводческого хозяйства (с ведущей ролью скотоводства) и изменения образа жизни людей. По ряду причин, указанных выше, формирование культуры должно было сопровождаться значительным ростом народонаселения. С этим были связаны необходимость более жесткого контроля над природными ресурсами и изменение самого отношения человека к пространству. Ведущее значение в обществе приобрели, как кажется, территориальные связи. Сходство синташтинских поселенческих систем с эгейскими и подобными им моделями свидетельствует в пользу интерпретации синташтинского общества как общества оседлого и стабильного, базирующегося в своей хозяйственной деятельности на ресурсах ограниченных и дробно районированных пространств¹. Изменение образа (стиля) жизни вызвало и военную опасность, которая, думается, носила в "Стране городов" не столько внешний, сколько внутренний характер. Формы синташтинского урбанизма должны были соответствовать оптимальным способам ведения хозяйства и методам эксплуатации пространства человеческими коллективами. В этой связи типичную синташтинскую квазиурбанизированную территорию с укрепленным центром можно охарактеризовать как "модифицированную сельскую общину". Эта логическая конструкция была использована Ю.В.Андреевым в качестве определения "раннего города" типа протополиса [Андреев, 1995, с. 88].

1 Должны заметить, что такая характеристика не только не противоречит возможности периодических эмиграции части синташтинского населения, но и служит одним из их логических обоснований. Аргументацию находим у П.М.Долуханова [Долуханов, 1978].

Используя метод аргументации "от противного", стоит указать на те социальные и культурные факторы, которые не имели существенного значения в процессе оформления синташтинских поселенческих систем либо отсутствовали вовсе. Первый из таких факторов – торговля, развитию которой часто отводят заметную, роль в формировании раннего города. В "синташте" эта сторона жизни не. была развита. Во-вторых, синташтинские укрепленные центры вряд ли обязаны своим возникновением развитию ремесла – даже и в том случае, если они были центрами металлургического производства и металлообработки. Значение металла для синташтинской культуры вообще принято сильно преувеличивать¹. Это преувеличение касается и стимулов колонизации Южного Зауралья на стадии формирования синташтинской культуры. Наличие металлургической базы не могло быть существенным плюсом этой территории до тех пор, пока на ней нельзя было автаркично и эффективно хозяйствовать, а такие возможности возникли, судя по всему, только в процессе освоения в регионе земледельческо-скотоводческого хозяйства комплексного типа и оформления синташтинского стада, специфичного по своему составу и породам животных. Третий фактор – бурно развивающиеся социополитические процессы, связанные с образованием вождеств. Но синташтинский фортифицированный центр и поселки на его хозяйственной периферии должны были оформиться одновременно – в отличие от той иерархизированной системы поселений, которая характерна для вождеств и где один из поселков с определенного момента начинает политически доминировать над несколькими другими, ранее автономными.

1 Среди синташтинского металлического инвентаря почти нет предметов, которые можно было бы отнести к средствам производства. Исключение составляют только немногочисленные серпы-струги. Синташтинские серпы-струги, судя по этнографии оседающих на землю скотоводческих обществ (казахов), были прежде всего орудиями сенокошения. Основная же масса металла шла на изготовление инструментов бытового обеспечения.

Таким образом, сделаем вывод: наличие в синташтинской культуре уровневой (иерархической) системы поселений еще не свидетельствует о вождеском характере синташтинского общества.

Анализ системы поселений (макроуровень) целесообразно дополнить выводами, полученными при исследовании структуры поселения (мезоуровень) и жилищ (микроуровень) с точки зрения концентрации в отдельных жилищах престижных и импортных предметов [Крадин, 1995, с. 41-42]:

Часть синташтинских укрепленных поселений, преимущественно круглоплановых, имеет сложную пространственную структуру: выделяется внутренняя "цитадель", внешний круг жилищ, а иногда также "посад", размещенный за пределами крепостных стен (поселения Степное, Куйсак, Устье и др.), либо территория, обведенная дополнительной (третьей) стеной, со следами отдельных построек (поселения Синташта, Аркаим). Раскопки поселения Аркаим выявили более мощный культурный слой в жилищах "цитадели". Возможно, это объясняется тем, что "цитадель" возникла раньше внешнего круга жилищ и функционировала дольше. Другое возможное объяснение этого факта – более постоянная обитаемость "цитадели". Других различий в артефактах между жилищами внешнего и внутреннего круга не выявлено. Таким образом, хотя жилища, расположенные в "цитадели", выглядят более "престижно", на данный момент у нас вряд ли есть основания настаивать на разделении типичного синташтинского поселка на "элитарную" и "эгалитарную" части, как это, например, делают исследователи применительно к укрепленным поселениям раннего бронзового века Балкан [Мерперт, Молчанов, 1988].

Также нужно констатировать, что при раскопках поселения Аркаим, как и других укрепленных центров синташтинской культуры, не было выявлено жилищ и помещений, в особенности отмеченных "престижными" и "вождескими" предметами, концентрацией материальных ценностей, металлических изделий и т.д.

Сделаем выводы. Синташтинские поселенческие структуры свидетельствуют о сложных, высокоинтегрированных и хорошо упорядоченных формах социальной жизни. Господствующие модели районирования и структурирования пространства всех уровней характеризуются явной иерархичностью. Однако та "пирамида" иерархических отношений между людьми, которую было бы логично увидеть за иерархией пространственных структур, в синташтинской культуре, может быть, и не отсутствует полностью, но она тщательно завуалирована, вынесена в запредметную область. В описанных пространственных структурах нет явных признаков социальной стратификации и вождеской власти. Может быть, есть больше оснований говорить о проявлении таких признаков в синташтинском погребальном обряде.

СИНТАШТИНСКИЙ ПОГРЕБАЛЬНЫЙ ОБРЯД
И СИНТАШТИНСКОЕ ОБЩЕСТВО

Теоретические проблемы социальной интерпретации
погребального обряда

Основы современного социального подхода к погребальному обряду в археологии были заложены на рубеже 1960-1970-х гг. работами Л. Бинфорда и А. Сэйкса. Положение "новой" (или "процессуальной") археологии о необходимости рассматривать погребальный обряд древних обществ прежде всего в связи с их социальной структурой было выработано в полемике с исследователями погребального обряда в рамках "примитивной религии" (Тайлор, Фрэйзер) и последователями Дюркгейма (Герц, Ван Геннеп), трактовавших погребальный обряд в качестве одного из "обрядов перехода" (rites of passage) [Chapman, Randsborg, 1981, p. 6-7]. Позиции "новой археологии" в значительной мере предопределили собой направление исследований погребального обряда в последующее десятилетие [Chapman, Kinnes, Randsborg, (ed.), 1981] и по-прежнему пользуются большой популярностью [Beck, (ed.), 1995], несмотря на обоснованную критику своей "материалистичности" со стороны постпроцессуалистов [Parker Pearson, 1995].

В постпроцессуальной археологии погребальный обряд древних обществ рассматривается, исходя из общих представлений о культуре. С позиций постпроцессуального подхода культура видится как "конституированная многообразием смыслов" и акцент ставится на символических значениях культурной практики. Постпроцессуальная теория признает за языком и дискурсом значение наиболее релевантных форм власти в постмодернистском мире, подчеркивается роль интеллектуальной интерпретации артефактов и значение рефлексии над практикой археологии и структурами, которые обусловливают интерпретационную деятельность археолога [Smith, 1994, р. 301-302]. В интерпретации погребального обряда подчеркивается его "конструирующая" природа. В частности, погребальный обряд представляется не столько пассивным отражением социальной реальности, сколько средством активного конструирования социальных связей и сопряжения социального мира со спиритуальным [Lindstrom, 1994, р. 36].

С постпроцессуальным подходом к археологическому источнику связан, по существу, опыт применения в сфере археологии основных идей "диалога культур" ("новая историческая школа" во Франции – Л.Февр, М.Блок, Ж. Ле Гофф; работы М.Бубера, М.М.Бахтина, А.Я.Гуревича и др.). Преимущества постпроцессуального диалога с древностью имеют, однако, и свою оборонную сторону в виде опасности подмены личностью исследователя исследуемой им древней реальности [Renfrew, 1994, р. 265].

На наш взгляд, погребальный обряд принадлежит к тому типу социальных явлений, которые М. Мосс назвал "целостными социальными фактами". Подобные факты, по словам Мосса, "являются одновременно юридическими, религиозными и даже эстетическими и т.д.". Они "приводят в движение в определенных случаях целостность общества, и его институтов" [Гофман, 1976, с. 114]¹. Такое восприятие погребального обряда позволяет, до некоторой степени, снять противоречия процессуального и постпроцессуального подходов к обряду.

1 В этом отношении отметим, например, исследование интегрирующей и стабилизирующей роли в обществе даров умершим [Burkert, 1987].

"Социальная целостность" погребального обряда в той или иной степени отражена и в археологических источниках. Как неоднократно отмечалось, в археологизированном погребальном обряде содержится несколько информационных блоков с различной социальной и культурной информацией. Это, например, такая информация, как: 1) представления носителей культуры о загробном мире и путях в загробный мир; 2) культурогенез; 3) половозрастная стратификация общества; 4) формы семейно-брачных отношений; 5) социальная стратификация; 6) палеодемография [Алекшин, 1981]. За пределами данного перечня осталась общая космологическая информация, а также информационный блок, которому обычно уделяют мало внимания и который освещает эстетику древних. Эстетические нормы культуры, ее стиль, в свою очередь, восходят к такой глобальной человеческой категории, как "чувство мира". История чувства мира, по мнению немецкого эстетика В.Воррингера, должна быть исследована наряду с историей религии [Воррингер, 1957]. Данные погребального обряда здесь незаменимы. Отдельное место в информационной структуре погребального обряда следует придать отражениям "мифических" социальных отношений, то есть отношений людей к Космосу и друг к другу, которые осмыслены через религию и миф. Трактовку всякого разнообразия и "неравенства" в погребальном обряде культуры в качестве свидетельства социальной стратификации, общественного расслоения считаем, безусловно, упрощенным и неадекватным подходом к обряду.

Погребальный обряд видится нам, прежде всего, как деятельность в культуре. С этим связаны многие особенности отражения социальной структуры общества в обряде. Во-первых, отражение социальной структуры общества в погребальных обрядах производится на "языке" данной конкретной культуры. В связи с этим существует проблема кодировки исследуемых отражений в современных терминах, а также в терминах кросс-культурных аналогий; последние должны быть признаны недостаточными для полноценных умозаключений. Во-вторых, встает вопрос о природе "языка" отражения социальных отношений в погребальном обряде. В архаических обществах погребальный обряд является одной из наиболее развитых творческих форм, своеобразным "искусством", поэтому он дает художественное (стилизованное и эстетически обогащенное) отображение социальной действительности. Иначе говоря, вместо документальной записи акта социального состояния мы зачастую сталкиваемся здесь с элементами идеально-воображаемой эстетизированной ("красивой") действительности. Погребальный обряд может служить средством моделирования социальной структуры, "идеальной" с точки зрения носителей традиции. Часто общество стремится выглядеть более эгалитарным, нежели оно есть в действительности [Lindstrom, 1994, р. 36]. С этим, в частности, связаны неоднократно отмечавшиеся исследователями факты манипулирования социальным статусом погребенного в обряде [Parker Pearson, 1995, p. 1047]."

Погребальный обряд, как правило, дает нам комплексную информацию об обществе, и часто невозможна однозначная интерпретация того или иного факта либо признака; это касается и возможных отражений в обряде социальной стратификации общества и его властных структур¹. Исследователи, однако, не оставляют попыток сформулировать набор более или менее инвариантных признаков социальной стратификации в обряде.

1 Так, по заключению М.Блоха, даже типологически идентичные социально-политические системы производят разные формы в области погребального обряда и погребальной архитектуры, если в этих системах различно: а) понимание родственных связей (и, соответственно, счет родства); б) представление о сущности власти и фигуре правителя [Савостина, 1990, с. 237].

По Л. Бинфорду, для выявления следов социальной стратификации в погребальном обряде особое значение имеют такие признаки, как количество погребального инвентаря (в большей мере, нежели его характер), сравнительное положение погребений в пространстве, пышность и сложность погребальной архитектуры, объем трудозатрат на совершение погребения [Binford, 1971]. Дж. Браун формулирует три основных параметра исследования погребального обряда, значимых для установления фактов социального ранжирования. Первое: количество энергии, затраченное на отправление обряда. Второе: наличие определенных артефактов или атрибутов, символизирующих "авторитетное" положение в обществе некоторых погребенных, либо фактов половозрастного ранжирования. Третье: наличие отклонений в демографической структуре погребального комплекса от предполагаемой нормальной структуры популяции [Brown, 1981]. Дж. Тэйнтер конкретизирует категорию количества затраченной энергии в следующих позициях: степень сложности способов обращения с телом умершего, локализация и конструкция вместилища для тела, продолжительность отправления погребального обряда [Chapman, Randsborg, 1981, p. 9]. Представление о том, что объективным археологическим критерием социального, статуса погребенного является количество труда, затраченного на совершение погребального обряда, включая сопроводительный инвентарь погребений, разделяется многими отечественными исследователями [Павленко, 1989, с. 69-70].

Особый интерес представляет собой тезис об отражении социальной стратификации общества в чертах погребальной архитектуры. На формирование этого тезиса сильно повлияли этнографические материалы, в особенности полинезийские (о-ва Тонга) [Крадин, 1995, с. 39]. Из новейших работ в этой области можно отметить статью Д.В.Барли [Burley, 1994], которая иллюстрирует значение монументальной погребальной архитектуры для подтверждения легитимности верховной власти в вождеских обществах. По мнению Барли, символическими выражениями власти, и статуса различных категорий тонганских вождей были размеры, планировка и стиль конструкции гробниц, петрографические знаки (изображения ступней) на их фасадах, облицовка гробниц каменными плитами, которые часто доставляли с других островов, посадки деревьев toa и др.

Если же, по мнению исследователей, иерархиезиррванные поселенческие модели культуры дополняются наличием социальной стратификации, хорошо отраженной в погребальных обрядах, то появляются дополнительные "веские основания говорить о вождестве [Крадин, 1995, с. .41]. В целях установления степени социальной "сложности" древних обществ признано необходимым дополнять "вертикальную" стратификацию обряда "горизонтальной дифференциацией" погребений одного ранга.

Поставленная перед нами задача социальной интерпретации синташтинского погребального обряда позволяет использовать в анализе обрядовые признаки стратифицированного общества, выработанные в русле процессуального подхода к обряду, с последующей их критической корректировкой на постпроцессуальную позицию и социальную целостность" погребального обряда. Напротив, в наши задачи не входит конфронтация процессуальных и постпроцесуальных методов и ревизия их потенциальных возможностей и сравнительных слабостей.

Внимание будет уделено формализованным и неформализованным признакам обряда. Методы формализации источника различной степени сложности характерны для процессуального подхода к погребальному обряду древних обществ [Chapman, Randsborg, 1981]. Пренебрегать использованием таких Методов нельзя. Вместе с тем: реально "работает", на наш взгляд, прежде всего "среднемасштабная статистика", преимущества которой состоят "в конкретности, наглядности и удобстве восприятия анализируемого материала и пользования им" [Рычков; 1982, с. 105]. Усложнение методов статистической "обработки и формализации материалов по погребальной обрядности обычно приводит к своего рода трансформации источила, примату Метода над источником. Полученные таким способом заключения доказательны только в пределах формализованного текста и "сами для себя". Сверхсложные методы формализации плохо комбинируются с постпроцессуальным подходом к погребальному обряду. Кроме того, только очень небольшая, в сущности, часть информационного потенциала археологического источника поддается строгой формализации. Не только отдельные яркие факты и образы остаются за пределами формализации. В нашем случае это касается также и многих данных, полученных с применением естественно-научных методов. Наконец, не формализуются все те моменты, которые связаны с позицией археолога как "наблюдателя" и с его участием в актах невербальной коммуникации [Renfrew, 1994].

К статистическим подсчетам привлечены материалы публикаций [Генинг, Зданович, Генинг, 1992; Костюков, Епимахов, Нелин, 1995; Боталов, Григорьев, Зданович, 1996; Епимахов, 1996]. Неформализованные наблюдения в основном относятся к кургану 25 Большекараганского могильника¹ (раскопки автора). В работе использованы материалы монографии "Аркаим: некрополь", которая в настоящее время готовится к публикации. Этим объясняются ссылки на рукописи. Автор признателен А.Ф.Бушмакину, ЛЛ.Гайдученко, Р.У.Линдстрому за возможность использования неопубликованных материалов.

1 Далее- БК-25. Полный список использованных сокращений названий археологических памятников приведен на с. 81.

Типы синташтинского погребального обряда

В синташтинской культуре, вероятно, существовало несколько разных типов погребального обряда, и только один из них – трупоположения в грунтовых ямах на могильниках – хорошо представлен в археологических источниках. Предположение о том, что типы погребального обряда (т.е. принципиально разные способы обращения с трупами), существующие единовременно в рамках одной культуры, имеют отношение к фактам социальной стратификации, представляется вполне правомерным². Тем не менее это – всего лишь рабочий тезис, который нуждается в проверке, дополнениях или, может быть, даже в опровержении.

2 П. Акко, например, пишет:" В основной массе случаев, известных этнографически, культура или общество не характеризуется одним типом погребений только, но, напротив, одно общество будет практиковать несколько разных форм погребения и... эти формы часто будут коррелировать со статусом умерших" (цит. по: [Chapman, Randsborg, 1981, p. 8-9]).

Трупоположения в грунтовых ямах на могильниках широко представлены в обрядах культур евразийской степи-лесостепи эпохи бронзы как до, так и после существования "синташты". Синташтинские погребения выделяются на этом фоне своей явной незаурядностью. Они отличаются монументализмом погребальной архитектуры, сложными формами культа, богатым погребальным инвентарем и почти обязательным наличием останков жертвенных животных. Нужно особо подчеркнуть, что указанными чертами в той или иной мере характеризуются все категории синташтинских трупоположений: в: нейтральных и периферийных могильных ямах, одиночные и групповые, детей и взрослых. Таким образом, можно сказать, что "бедных" синташтинских погребений, совершенных по данному типу обряда, не бывает. Значит ли это, что обряд трупоположения в грунтовых ямах на могильниках является погребальным обрядом синташтинской "элиты"?

В первую очередь обращает на себя внимание обусловленность синташтинского погребального обряда этого типа "мифическими" социальными отношениями. По современным представлениям трупоположение в грунтовых ямах является в синташтинской культуре сезонным погребальным обрядом, частью "летней" религии социума¹. Произведенные реконструкции содержательно-смысловой стороны обряда показывают, что особый акцент в обряде ставился на концептах плодородия, размножения (людей, стад) и, вероятно, более абстрактных, понятиях ("счастье'', "благодать"), в своей сумме допускающих обобщение до концепции "синташтинского фарта" [Гайдученко, Зданович, рукопись]. Отправление погребального обряда по типу трупоположения в ямах носило коллективный характер, в обряде и трапезе принимали участие каждый раз десятки людей. Вероятно, данный тип погребального обряда имел особые функции в культуре. Отправление таких обрадов рассматривалось как культовая деятельность, необходимая для существования и процветания общины.

1 Положение о сезонном характере синташтинского погребального обряда по типу трупоположения будет уточнено и конкретизировано после завершения анализа регистрирующих структур на зубах погребенных людей и жертвенных животных (Л.Л.Гайдученко).

Ахеологизированный погребальный обряд можно представить как комплексное явление, включающее в себя социальные, духовные и физические взаимосвязи. При этом анализ физических составляющих отряда, прежде всего антропологических останков, может предоставить в распоряжение исследователя критерии для более строгого выделения в обряде блоков социальной и культурной информации [Lindstrom, 1994].

В настоящее время обработан и введен в научный оборот только очень небольшой объем антропологического материала из синташтинских некрополей. Половозрастные структуры синташтинских "палеопопуляций", известных нам по этим ограниченным данным, имеют ряд особенностей.

1. В среднем около 80% погребенных из исследованных некрополей имеют возраст смерти до 18-20 лет (рис. 4, 1-2).

Рис. 4

2. При этом, по заключению Р.У.Линдстрома, зафиксировано только около 50% погребений младенцев от числа умерших [Линдстром, рукопись]. Эта оценка соответствует прогнозируемой минимальной младенческой смертности (10% по К.Вейсу) [Романова, 1989, с. 69]. Принимая уровень младенческой смертности за максимальный (40%)¹, приходим к выводу, что число выявленных младенческих захоронений могло составлять 25% от реального.

1 Чаще всего средний уровень младенческой смертности в древности принимают за 30% [Рынков, 1982, с. 94].

3. Доля детских (до 15 лет) погребений составляет в синташтинских некрополях от 57 до 69,4% от общего числа погребенных, примерно в 60% можно оценить долю детских костяков на Синташтинском могильнике (табл. 2). Эти показатели, в принципе, считаются допустимыми для древних некрополей [Алексеев, 1989, с. 87; Романова, 1989, табл. 2], однако они значительно превышают средний показатель – 36,6% [Романова, 1989, с. 70]. Расхождение будет особенно очевидным, если принять во внимание отсутствие на общих кладбищах значительной (или большей) части младенческих погребений. По мнению исследователей, в условиях высокой детской смертности дети в возрасте до 5 лет могут составлять порядка 40% от всех погребенных [White, 1991, р. 373]. Для обследованных синташтинских "палеопопуляций" этот показатель составляет по реконструкции около 50%.

4. Р.У.Линдстром высказывает удивление по поводу "низкой средней продолжительности жизни взрослых" при отсутствии на костяках следов эпидемических заболеваний и признаков насильственной смерти и учитывая хорошее питание людей [Линдстром, рукопись]. На КА-2 средний возраст погребенных взрослых составляет, по нашим подсчетам, 28,5 лет (16 погребенных), а на БК-25 -30,35 лет (12 погребенных)². В последнем случае низкий показатель обусловлен полным отсутствием погребений индивидов, умерших в возрасте от 20-23 до 35 лет (рис. 4,1). По данным Р.У.Линдстрома, средний возраст смерти взрослых составляет для всех изученных синташтинских некрополей около 29 лет. Судя по [Алексеев, 1972, рис. 1], столь низкие показатели средней продолжительности жизни взрослого населения в древности не отмечены на территории бывшего СССР. Для сравнения приведем также цифры по некрополям эпохи бронзы, встреченные нами в литературе (табл. 1).

2 При Е15, соответственно, 13,5 и 15,3 лет.

Культура	Н.Поволжье, сборная серия	Н.Поволжье, Старицкий могильник	Подонье, Павловский могильник
Ямная Катакомбная Срубная	39,7 39,9 38,4	41,0 39,3 39,0	41,2 32,4 37,5
Источник	Алексеев, 1972, с. 11	Шевченко, 1973, с.107	Алексеев, 1983,с.189-190

Данные, приведенные в табл. 1, вряд ли подлежат однозначной оценке, так как, по крайней мере, некоторые из них рассчитаны на основе "палеопопуляций" с искаженной возрастной структурой [Шевченко, 1973, с. 107-108] и, следовательно, не отражают истинной картины смертности. Однако исследователи обычно легко отождествляют категорию среднего возраста смерти погребенных с величиной средней продолжительности жизни. По В.П.Алексееву, величина средней продолжительности жизни взрослого населения на территории бывшего СССР в древности была относительно стабильной – около 40 лет [Алексеев, 1972, с. 20]. Согласно К.Вейсу, средняя продолжительность жизни для взрослых в эпоху бронзы в мире составляла 38,7 лет [Романова, 1989, табл. 5]. Следуя такому допущению, получаем, что "синташтинцы" должны были жить в среднем на 10 лет меньше, чем носители предшествующих и последующих степных культур и люди эпохи бронзы в целом.

Таким образом, "палеопопуляции" синташтинских некрополей характеризуются отсутствием половины или даже большинства младенческих захоронений и большим количеством умерших в детских II-III (до 13-15 лет) и юношеском (до 18-20) возрастах при, как будто бы, очень низких шансах на дожитие у взрослых. В отношении младенцев можно с уверенностью предполагать существование сепаратных кладбищ либо "альтернативных" форм обряда (при том, что какая-то часть младенческих костяков, безусловно, оказывается за пределами фиксации при раскопках общих некрополей). Другие особенности этой структуры вряд ли можно трактовать однозначно, тем более, что разные синташтинские некрополи дают неодинаковые профили смертности.

Профиль смертности КА-2 (рис. 5,1) до определенной степени напоминает, например, профиль могильника железного века Денибери в Хэмпшире (рис. 5,2). Профиль смертности Денибери оценен исследователями как аномальный, ввиду большого количества захоронений подростков и юношей; интересно, что на могильнике были выявлены захоронения ''частичных" человеческих костяков [Knusel, Carr, 1995, p. 166, 167]. Это должно указывать на обряды вторичных захоронений." Всякие сопоставления с "нормальными" профилями смертности (рис. 5,3), впрочем, достаточно рискованны, пока речь не идёт о показателях нежизнеспособности палеопопуляции.

Рис. 5

В суммарной характеристике, когда особенности половозрастной структуры некрополей нивелируют друг друга, параметры синташтинских палеопопуляции в общем повторяют, но на значительно сниженном уровне, контуры распределения умерших по возрасту и кривую дожития, которые дает А.Э.Имхоф для Европы на период около 1680 года [Имхоф, 1990, рис. 1]¹. Триста лет назад в Европе около 50% населения умирало в возрасте до 20 лет. А.Э.Имхоф объясняет это широким распространением инфекционных заболеваний. Их "проводниками" были голод и войны. При этом только небольшая часть населения погибала непосредственно в ходе военных действий, а периодические неурожаи приводили не столько к голодным смертям, сколько к "голодным эпидемиям" на почве недоедания и использования пищевых суррогатов [Имхоф. 1990, с. 69]. Однако у нас пока нет возможности с уверенностью реконструировать подобные условия жизни для населения Южного Зауралья эпохи средней бронзы.

1 Аналогию, конечно, нельзя назвать близкой. Однако только за последние 300 лет у нас есть не только более или менее полный банк демографических данных, но и подробные представления об условиях человеческой жизни. К тому же вплоть до недавнего времени средняя продолжительность жизни в Европе мало отличалась от таковой в эпоху бронзы [Dickinson 1994, р. 88].

Интерпретации подобных искаженных или специфических профилей смертности могут конструироваться в совершенно разных планах. Некрополи с искаженной возрастной структурой популяции оставляли общества, ведущие подвижный образ жизни, – такой вариант объяснения был предложен для могильников срубной культуры [Шевченко, 1973, с. 107-108]. Также обращалось внимание на то. что занятие оседлым земледелием приводит к общему снижению уровня жизни населения [Ламберг-Карловский, 1993. с. 93]. В работе В.П.Алексеева зафиксировано некоторое понижение среднего возраста взрослых в могильниках юга Сибири и европейской части бывшего СССР в первые века II тыс. до н.э. [Алексеев. 1972. рис. 1], т.e. приблизительно в то время, когда на значительной части региона происходит становление оседлого земледельческо-скотоводческого хозяйства. Однако данных для такого обобщения явно недостаточно, и это выводит нас на следующую позицию: не было ли в синташтинской культуре элементов ритуального отбора умерших к захоронению в некрополях, подобно тому, как производился отбор животных по полу и возрасту к погребальному жертвоприношению [Гайдученко, Зданович, рукопись]. Оставляем за собой возможность обсуждения этого вопроса в будущем. Обыкновенно исследователи игнорируют саму идею такого отбора, и никому не известно, как могут выглядеть его потенциальные последствия за пределами младшей детской группы.

Наблюдения над возрастной структурой синташтинских "палеопопуляций" Южного Зауралья интересно сопоставить с данными по Потаповскому могильнику [Яблонский, Хохлов. 1994а, с. 186-187. табл. 1-3]¹. Как и в синташтинских некрополях, в Потаповском могильнике много детей – 71% от общего числа погребенных2, что, по всей видимости, указывает на высокую детскую смертность. Доля младенческих погребений непропорционально мала (17.1%). причем все захоронения младенцев сконцентрированы в одном кургане (курган 5). Выявлены скелетные останки двенадцати взрослых. Определения возрастов даны в очень широких интервалах, и величина среднего возраста смерти для взрослых может быть указана только с очень большой долей условности. Она составляет 37,2 года и, таким образом, приближается к среднему показателю возраста смерти в эпоху бронзы. В целом данные по Потаповскому могильнику оставляют впечатление возрастной структуры, близкой к нормальной. Структура характеризуется высокой детской смертностью, резким уменьшением числа смертей в подростковом возрасте и у юношей и новым пиком смертности на уровне зрелого возраста [Яблонский, Хохлов, 1994а, табл.3].

1 Считаем Потаповский могильник компонентным, один из его компонентов – позднесинташтинский. 2 Здесь и ниже расчеты автора по данным Л.Т.Яблонского и А.А.Хохлова.

Половая структура палеопопуляций Потаповского могильника характеризуется наличием девяти мужских (64,3%) и пяти женских костяков. "Подобное соотношение полов неестественно в обычной практике, и можно полагать, чго полученная в результате раскопок картина не отражает действительной структуры популяции. Следует, видимо, признать, что военные действия сыграли значительную роль в демографии этой популяции" [Яблонский, Хохлов, 1994а. с. 186-187]. В этом исследователи исходят из наличия на могильнике одного или двух костяков со следами насильственной смерти. Нужно заметить, что диспропорция мужских и женских погребений характерна также для синташтинских некрополей Зауралья. В составе КА-2 погребения мужчин составляют (усреднении) 70,6% (11-13 скелетов мужчин на 5 женских). Напротив, на БК-25 преобладают захоронения женщин, их долю можно оценить в пределах от 63 до 70%. При этом женщины отличаются в целом более высоким возрастом смерти. Может быть, имеет смысл подчеркнуть, что оба некрополя с преобладанием мужских костяков (КА-2 и Потаповка) более поздние.

В итоге приходим к выводу о насыщенности синташтинского погребального обряда известного нам типа общекультурными и символическими значениями, следами посторонних воздействий, что затрудняет интерпретацию обряда в смысле социальной стратификации и ранжирования.

Тем не менее некоторые обстоятельства позволяют предположить, что трупоположение в ямах рассматривалось "элитой" как более предпочтительный тип обряда. Полагаем, что это предпочтение сказалось в наличии в синташтинских некрополях вторичных погребений костных останков трупов, "погребенных" по обряду выставления. Все восемь вторичных погребений, отмеченных на СМ, совершены в ямах с остатками колес или на помостах, которые могли имитировать колесницу [Генинг, Зданович, Генинг. 1992. с. 134. 149, 153, 161, 167. 177, 210]. Кости еще четырех умерших, предварительно очищенные от мягких тканей, были обнаружены в могильной яме С III, исследователи также предполагают наличие в яме колесницы [Генинг, Зданович, Генинг, 1992, с. 339]. Погребения с колесницами можно, вероятно, отнести к "элитным" погребениям. На высокий социальный статус погребенных в данном случае указывает особенная сложность и продолжительность погребального ритуала (Дж.А.Тэйнтер). Во многих случаях фиксация вторичных захоронений традиционными археологическими методами оказывается невозможной ввиду разграбленности могил. Все же можно предполагать факт вторичного захоронения останков выставленного трупа в яме 10 (центральной) кургана 25 Большекараганского могильника, где был обнаружен череп женщины(?) со следами погрыза (собакой?).

В итоге при интерпретации особого ''богатства'' синташтинских погребений, совершенных по типу трупоположения в ямах на могильниках, считаем нужным учитывать следующие моменты:

– необходимость для носителей культуры создать атмосферу "изобилия", что типично для отправления культов, связанных с плодородием;

– предпочтение, которое, возможно, отдавала – данному типу обряда синташтинская "элита":

– особенности стиля культуры, который формируется на пороге цивилизации. Этот стиль, как правило, характеризуется монументальностью и "взрывным" увеличением объема вешного мира. Меняется и сам тип творчества в культуре [Зданович Д..1995а. с.51-52].

Альтернативным типом погребального обряда, скорее всего было трупоположение на землю (наземное погребение). Археологически такие погребальные комплексы не известны, но существование обряда трупоположения у "синташтинцев" засвидетельствовано упомянутыми вторичными захоронениями костей. В Синташтинском могильнике такие погребения составляют около 18% от общего количества¹. По-видимому, не исключено и спорадическое; применение кремации. Следы огня на перекрытиях, стенках, реже полах погребальных камер трудно интерпретировать иначе как "моделирование" трупосожжений. Судя по относительно небольшим размерам исследованных синташтинских могильников и отсутствию могильников вблизи некоторых, фортифицированных поселений, альтернативные формы погребального обряда имели довольно широкое распространение. Не исключаем, что некоторые синташтинские "кланы" практиковали только альтернативные, формы обряда.

1 См. о наличии таких погребений в петровских и алакульских могильниках в [Ткачев. 1996]. По подсчетам В.В.Ткачева, в некрополях региона эпохи брончы вторичные погребения составляют от 1,2 до 22% [Ткачев, 1996. с. 90]. Впрочем, могильник Ветлянка IV, который дал максимальный процент вторичных погребений (21,8%) [Горбунов, 1992, с. 181], нельзя отнести к петровским могильникам. В.С.Горбунов (автор раскопок) справедливо констатирует наличие в могильнике сосудов, которые напоминают абашевские, покровские, раннесрубные и раннеалакульские [Горбунов, 1992. с. 182]. Доминирующее значение в комплексе Ветлянка IV, на наш взгляд, имеют срубно-алакульские компоненты.

Пространственная организация погребальных комплексов

Основные типы синташтинских погребальных комплексов следующие:

I – могильные поля с немаркированными границами, большим (около десятка и более) количеством могильных ям и слабо выраженной системой планиграфии;

II – могильные поля округлой формы с маркированными границами и упорядоченной системой расположения могил (около десятка и более) с ориентацией на центральные погребения;

III – одиночные погребения на площадках округлой формы с маркированными границами.

Иерархический принцип в распределении погребений ярко выражен в комплексах II типа, где есть жесткое подразделение могильных ям на "центральные" и "периферийные" [Генинг, Зданович, Генинг, 1992, рис. 135; Зданович, 1995а, рис. 1; Костюков, Епима-хов, Нелин, 1995, рис. 2]¹. Последние, в свою очередь, обычно распределяются по нескольким зонам². Тезис об отражении социальной иерархии погребенных в пространственной иерархии погребений, развитый Л. Бинфордом, выглядит на синташтинском материале весьма убедительно, что позволяет ассоциировать центральные ямы с захоронениями "элиты''. Стоит отметить, что ориентировка (обычно по сторонам света) и композиционное и временное единство центральных ям с кольцевыми маркерами погребальных площадок как бы вводят захоронения синташтинской "элиты" в космологическую систему кругов и квадратов, что также отличает "элитные" захоронения от "рядовых" периферийных. Судя по данным стратиграфии [Генинг, Зданович, Генинг, 1992, с. 252, 266, 277] (а также БК-25), "элитные" захоронения не только "централизуют" некрополь пространственно, но и находятся на "осевом времени" некрополя. Видимо, как захоронения "элиты" можно атрибутировать и некоторые синташтинские некрополи III типа, как, например, СIII и толосное погребение СБ.

1 Элементы иерархичности в распределении погребений, на наш взгляд, присутствуют и в комплексах I типа. Судя по [Генинг, Зданович, Генинг, 1992, рис. 42], часть погребений СМ распланирована относительно п. 5 и, возможно, также относительно п. 8 и 25. 2 На БК-25 выделена восточная подгруппа периферийных захоронений, которые являются наиболее ранними на кургане, западная-I группа, связанная с центральными ямами, и западная- II группа, куда вошли погребения, расположенные в пределах и на краю западного отрезка кольцевого рва. Восточная (ранняя) и западная (поздняя) группы периферийных погребений были выявлены на С1. При раскопках БК-24 и КА-2 отдельно были выделены погребения, впущенные в ров с западной стороны комплекса. В двух последних случаях раскопки курганных возвышений производились при помощи бульдозера. Возможно, при условии применения более тщательной методики выявились бы дополнительные зонально-хронологические подгруппы периферийных погребений.

Погребение СБ было разграблено или намеренно нарушено в древности, и в нем были найдены только обломки керамических сосудов и кости взрослого человека [Генинг, Зданович, Генинг, 1992, с. 352]. Не отмечено даже столь обыкновенных для синташтинской традиции останков жертвенных животных. Несмотря на действительную или кажущуюся скромность погребального инвентаря, погребение поражает монументализмом конструкции [Генинг, Зданович, Генинг, 1992, с. 360-365, рис. 210]. Интересно, что погребальная камера была сооружена на уровне древней поверхности. Таким образом, наиболее монументальное сооружение синташтинской погребальной архитектуры как бы возвращается в своих принципах к тем простейшим загородкам, которые можно реконструировать для обряда трупооставления¹. Это – еще один аргумент в пользу существования в "синташте" обрядов наземных захоронений и их связи с "элитой".

1 В противном случае представляется проблемной возможность сбора костей для перезахоронений.

Численность погребенных в "элитных" ямах
и некоторые характеристики обряда

Для синташтинских некрополей характерны одиночные, парные и групповые погребения (табл. 2).

Таблица 2
Количественные типы синташтинских погребений*

 

Памятник	Погребения (шт., %)
	детские		взрослые		групповые смешанные	Всего
	одиночные	парные и групповые	одиночные	парные
СМ	13,5 34,6%	4 10,3%	11,5 29,5%	6,5 16,7%	3,5 9%	39 100%
CI	5 31,3%	2,5 15,6%	3 18,8%	2,5 15,6%	3 18,8%	16 100%
БК-25	5 35,7%	1 7,1%	4,5 32,1%	0,5 3,6%	3 21,4%	14 100%
КА-2	- -	3 18,8%	5 31,3%	2 12,5%	6 37,5%	16 100%
Сводная серия	30	10,5	29,5	12,5	17,5	100 100%

* Примечания к таблице 1. В спорных случаях и там, где возрастная атрибуция погребенных допускает сомнения, расчеты производились в условных погребениях; этим объясняются "половинки" погребений. 2. В графу "взрослые парные погребения" включены также парные погребения взрослых и подростков. 3. Графа "Сводная серия" дополнена данными по СII, CIII, СБ и БК-24. Комментарий к таблице Таким образом, индивидуальные погребения составляют около 60%, а парные и групповые – 40%. Вместе с тем их соотношение в разных некрополях разное. Коллективные погребения доминируют в составе КА-2 (69%). Столь высокие проценты коллективных погребений не характерны для степных культур эпохи бронзы. Даже в катакомбных культурах, где этот тип обряда наиболее развит, доля коллективных захоронений составляет всего лишь около 20% [Рынков, 1982, с. 91-92, рис. 1].

К сожалению, недостаток квалифицированных антропологических определений, значение каковых для выявления фактов социальной стратификации уже подчеркивалось в литературе [Lindstrom, 1994, р. 37; Крадин, 1995, с. 38], исключает возможность статистических выкладок о количестве человек, захороненных в "элитных" синташтинских погребениях. Тем не менее известные нам наблюдения и факты позволяют настаивать на типичности для синташтинской "элиты" коллективных захоронений¹.

1 Единственное достоверно установленное исключение – центральные ямы КА-2, в одной из которых были выявлены останки одного погребенного, а вторая вообще не содержала костей человека. Обе ямы ограблены.

По результатам определений в двух центральных ("элитных") ямах БК-25 было захоронено 14 человек, что фактически составляет половину от всех погребенных в 14(!) могильных ямах некрополя. Трудно представить себе общество, где элита составляла бы по своей численности половину от всего населения. По-видимому, данную диспропорцию в количестве погребенных следует объяснять перезахоронением в центральные ямы по "летнему" варианту обряда останков "зимних" трупов представителей "элиты"² и, возможно, еще какими-то формами отбора. Захоронения в "элитных" ямах, бесспорно, не производились единовременно, и к этим ямам вполне приложим термин "склеп"³. Как кажется, это не противоречит особенностям архитектурного устройства "элитных" ям, а также составу погребенных.

2 Время смерти могло считаться значимым для судьбы души покойного [Пандей, 1982, с. 293-294]. Это – один из возможных контекстов перезахоронения костей. 3 Склеп – "усыпальница, длительное время служившая местом погребения членов одной семьи или рода" [Савостина, 1986, с. 84].

Имеющихся данных недостаточно для того, чтобы уверенно говорить о конкретных формах социальных отношений, которые обусловили собой традицию коллективных захоронений. На наш взгляд, данные о половозрастном составе погребенных, в ямах (БК-25, КА-2) в сумме отнюдь не свидетельствуют о массовых отражениях в погребальном обряде отношений, свойственных нуклеарной семье. В центральных ямах БК-25 (п. 9 и 10) у трех взрослых погребенных – женщин и мужчин – отсутствует М₃. Отсутствие М₃ не отмечено на других черепах из данного некрополя и, по всей видимости, объясняется идентичными отклонениями генофонда у индивидов, захороненных в центральных ямах-склепах. Можно предполагать факт захоронения в склепе № 9 как минимум двух разнополых кровных родственников зрелого возраста. По данным В.В.Ткачева, на синташтинских и петровских могильниках присутствуют парные погребения взрослых одного пола, в них же иногда захоронены и дети [Ткачев, 1996, с.91]. Возможно, коллективные синташтинские захоронения отражают представление о значимости кровно-родственных связей.

В этой связи интересно подчеркнуть, что во всех исследованных некрополях II типа (С1, БК-24, БК-25, КА-2) зафиксированы спаренные центральные ямы-склепы. Ямы могут иметь общий вход, общую верхнюю камеру и единую надмогильную конструкцию (С1, БК-25). Вместе с тем обычно удается установить некоторую "асимметричность" центральных ям. Ямы, например, могут иметь небольшие различия в ориентировке, что, возможно, объясняется тем, что они не были сооружены одновременно [Генинг, Зданович, Генинг, 1992, с. 273]. При одинаковой глубине ямы всегда несколько различаются размерами в плане, чаще всего (БК-24, БК-25, КА-2) восточная центральная яма крупнее западной. По каким-то причинам во всех отмеченных случаях погребальный инвентарь в восточной яме беднее, чем в западной, хотя ограблены обе ямы; возможно, впрочем, что это несущественный признак. Предполагаем, что наличие на синташтинских некрополях I типа двух центральных ям свидетельствует о двух "группах", или "линиях" "элиты". в рамках какого-то социального объема, а отмеченная "асимметричность" ям при их функционально-композиционном единстве отражает существовавшие между этими двумя группами сложные отношения по типу бинарной оппозиции¹.

1 Есть мнение (С. Маринатос) о том, что одновременное существование в Микенах двух "царских" некрополей (круг А и круг В) указывает на две ветви Микенской династии. Г. Минонас дополнительно сослался на порядок наследования, описанный в Илиаде: Атрею наследует не сын Агамемнон, а брат Фиест, и лишь по смерти последнего Агамемнон становится царем [Mylonas, 1957, р. 175].

Погребальные сооружения

Целесообразно привлечь к анализу размеры в плане погребальных камер, глубину могильных ям, степень сложности внутренних и внешних (надмогильных) конструкций, данные о количестве труда, затраченного на сооружение погребения.

Были проанализированы размеры погребальных камер 73 синташтинских могил¹. Определяющей для всей системы распределения камер по их размерам в плане является линейная зависимость у=2/3х, где у – ширина камеры, а х – ее длина (рис. 6)².

1 Использованы материалы CM, CI, CIII, БК-24, БК-25, КА-2, мог. Солнце 2. 2 Такие же пропорции имеют и могильные ямы, но размеры ям не обнаруживают столь четкой корреляции с чертами обряда, как размеры погребальных камер.

Рис. 6

Абсолютные размеры камер допускают большие вариации. Математической модой длины погребальной камеры является величина, равная 210 см. Количественно выделяются также камеры с длиной около 330 см. Доля погребальных камер с длиной 210 см при допуске погрешности измерений в 5% составляет 21% от общего объема выборки, а доля камер с длиной 330 см – 15% и 21% при погрешности измерений соответственно в 5 и 10%. Размеры погребальной камеры в плане никак не коррелируют с глубиной ямы: длину 210 см имеют камеры в ямах глубиной от 70-80 до 340 см. Ширина погребальных камер, по-видимому, является менее устойчивым параметром обряда. Тем не менее 25% камер имеют ширину 160 см (при 5%-й погрешности измерений).

По материалам выборки из 63 погребений была рассмотрена возможность установления зависимостей между размерами погребальных камер и некоторыми чертами обряда. Было установлено, что в одиночных погребениях размеры камер находятся в прямой зависимости от возраста погребенных (рис. 7). При этом камеры со "стандартной" длиной в 210 см типичны для захоронений взрослых членов коллектива¹. Одиночные мужские и женские захоронения не отличаются друг от друга по размерам погребальных камер и глубине ям. Камеры более крупных размеров характерны, как и следовало ожидать, для коллективных захоронений – взрослых и смешанных, а также для одиночных захоронений СМ, в которых выявлены остатки колесниц. Математической модой длины погребальных камер в этих погребениях является величина, равная 330 см, она может быть образована как 210 см плюс половина "стандартного" размера.

1 Величина, равная 210 см, может соответствовать размерам тела взрослого человека с вытянутыми руками. О том, что яма для трупосожжения должна быть "длиной в рост человека с вытянутыми руками", говорится в Ашвалаяне-грихъясутре (IV. 1.9) [Пандей, 1982, с. 284]. Сооружение временного погребения, исходя из параметров человеческого тела с вытянутыми и раскинутыми руками, предписывает Видевдат [Авеста, 1994, с. 241]. Интересно, что величина 210 см доминирует среди показателей глубины синташтинских могильных ям (рис. 8,2) (28% от объема выборки по эталонным комплексам).

Рис. 7

Таким образом, в полученной системе распределения выделяется две основные зоны. В зону I входят ямы с погребальными камерами размером до 210x195 см. Выявленные особенности соотношения размеров камер с обрядом позволяют рассматривать зону I как проекцию на систему координат возрастной стратификации (системы возрастных рангов) социума. Ямы с более крупными погребальными камерами (зона II) отражают какие-то формы кровнородственных связей, а также содержат захоронения синташтинской "элиты". Судя по рис. 7, социальная стратификация как бы надстроена над возрастной. Парные погребения взрослых, а также детей и взрослых располагаются на контакте между зонами I и II.

Отдельно выделяются (зона III) коллективные детские погребения (до четырех человек в одной яме). Вероятно, как коллективный характер этих погребений, так и их маргиальное положение в системе распределения можно объяснить недостаточной социализированностью детей младших возрастных групп в таких культурах, как синташтинская.

Система распределения погребальных камер по их размерам носит, как видим, непрерывный характер (рис. 6). Камеры минимальных и максимальных размеров, т.е. с детскими одиночными и с коллективными "элитными" захоронениями, находятся на разных полюсах системы распределения, но не образуют изолированных групп. По-видимому, это свидетельствует о господстве некоторой макротрадиции, доминирующей над нормами и претензиями отдельных возрастных и социальных страт.

Как видно из приведенных данных, "элитные" ямы синташтинских некрополей отличаются большой площадью полов, что связано с коллективным характером захоронений. По своим внутренним объемам "элитные" ямы относятся к категории сверхкрупных (от 20-23 до 32 куб. м), при этом они обычно не являются самыми глубокими ямами некрополей. Часто максимальной глубиной отличаются ямы с поздней хронологической позицией, расположенные в пределах внешней западной зоны некрополей (БК-24, БК-25, КА-2), и эти ямы также могут достигать сверхкрупных объемов¹. Эти различия в параметрах ям достаточно знаменательны. Если площадь камеры является "полезной площадью" ритуала, то глубина могильной ямы будет "избыточной" характеристикой для обряда, индифферентного к современным санитарным нормам. При увеличении глубины ямы создается возможность для моделирования в ее пределах сложных ярусных объемов, по-видимому, с большой мифологической нагрузкой. Разумеется, на глубину ям могли влиять геоморфологические и технические факторы – по крайней мере, в отдельных случаях. Например, могильные ямы КА-2 в целом значительно мельче, чем других некрополей (рис. 8).

1 Все перечисленные некрополи, судя по керамике, существовали в разное время. Поэтому предположение об увеличении глубины ям во рвах с запада в связи с понижением уровня грунтовых вод [Костюков, Епимахов, Нелин, 1995, с. 171-172] считаем неверным. Этот момент-чисто ритуальный.

Рис. 8

Только в немногих случаях было установлено наличие над "элитными" погребениями монументальных и сложных надмогильных сооружений (CI, СIII, толосное погребение СБ); впрочем, надмогильная архитектура вообще относится к наименее фиксируемым чертам обряда². Что касается оценок количества труда, затраченного на совершение "элитных" погребений, то здесь необходимо учесть коллективность захоронений. Даже не производя точных расчетов, которые в данном случае затруднительны, можно утверждать, что. при пересчете на единицу погребенного, погребения в центральных ямах некрополей не превосходили и; как правило, уступали по количеству затраченного труда одиночным периферийным погребениям. Несомненным исключением из этой нормы является колоссальный толос СБ, где были зафиксированы останки только одного погребенного.

2 В том числе и в результате использования землеройной техники при вскрытии курганных возвышений.

Погребальный инвентарь

Вождеские погребения характеризуются: а) повышенным, количеством инвентаря: б) особыми престижными предметами и знаками власти; в) предметами импорта, поскольку, как отмечают исследователи, для генезиса вождеств большое значение имела престижная экономика с ее принципом взаимообмена дарами [Васильев, 1981. с. 160J.

Как уже отмечалось выше, богатый погребальный инвентарь вообще характерен для синташтинских погребений, причем наборы предметов, встречаемые в погребениях, значительно шире, чем в других культурах "степной бронзы", и не исчерпываются определенным инвентарным списком. В этих условиях при количественной характеристике инвентаря погребений целесообразно сосредоточить внимание в первую очередь на количестве изделий из металла и их весе [Алекшин, 1981]. Поскольку автор не располагает достаточной информацией о весе предметов, то придется ограничиться простыми указаниями на количество металлоемких изделий из меди или бронзы (орудия труда, оружие), обнаруженных в "элитных" синташтинских погребениях. К сожалению, все эти погребения были разграблены в древности.

Наибольшие количества металлоемких предметов были обнаружены в п. I БК-24 (8 предметов, включая наконечник копья) и в п. 14 и 15 (центральных) CI (в общей сумме порядка 20 предметов). Подсчет количества погребенных в ямах не производился, но захоронения, безусловно, были коллективными. В заполнении двух центральных ям БК-25 и в грабительских выбросах из них было найдено всего лишь 6 медных предметов. В ямах были захоронены останки 14 человек (6 взрослых и 8 детей). Предположив, что после ограбления сохранилось не более одной трети "ценных" вещей, можно прийти к выводу о том, что в центральных ямах на одного погребенного, возможно, приходилось несколько больше металлоемких предметов, чем в периферийных ямах. Но это преобладание не было значительным. Поскольку в периферийных погребениях обычны находки от одного до трех медных предметов, то речь идет об однопорядковых значениях.

В синташтинских погребениях редко встречаются предметы, которые можно было бы отнести к предметам престижа. Это булавы с каменными навершиями и некоторые изделия из рога или кости, прежде всего так называемые "лопаточки". Престижное значение в могилах могли иметь и такие функциональные предметы, как оружие и конская упряжь. Небольшое количество находок не позволяет аргументированно развивать тезис о концентрации всех типов престижных артефактов в захоронениях определенного рода или класса. Однако, например, на Большекараганском могильнике предметы престижа сосредоточены исключительно в центральных погребениях курганов. В "элитных" ямах БК-24 были найдены оружие и псалии. Из центральных погребений БК-25 происходит целый комплекс престижных предметов в составе роговой "лопаточки" (рис. 9.7), булавы с навершием из магнезита белого цвета¹ и костяной насадкой (?) на окончании рукояти (рис. 9,1-2). К предметам если не престижа, то "роскоши" нужно отнести крупную изящную бусину темно-зеленого цвета из офита (рис. 9.6). обнаруженную в погребении 10.

1 Здесь и ниже определения В.В.Зайкова.

Рис. 9

В настоящее время в оборот введены сведения более чем о полутора десятках костяных или роговых "лопаточек". "Лопаточки" имеют узкий хронологический горизонт бытования (в пределах XVIII-XVI вв: до н.э.). Они характерны для синташтинских некрополей Южного Зауралья, а также для памятников баланбашского, потаповского, власовско-филатовского типов. Несколько особняком от этой серии находок стоят сильно разрушенные предметы из абашевского Пепкинского кургана, атрибутированные как "лопаточки'' В.И.Бесединым [Беседин, 1995]. Формы синташтинских и баланбашских "лопаточек" имеют свои прототипы в абашевских орнаментах.

Следует различать, во-первых, образную интерпретацию синташтинских "лопаточек" и, во-вторых, интерпретацию "лопаточек" с точки зрения их функционального назначения и как социальных фактов. Как иконографический образ "лопаточки" вряд ли уместно отрывать от другой костяной пластики евразийских степей, воплощающей в себе зооморфные мотивы [Гершкович, 1986], а также, вероятно, антропоморфные образы. В этом плане круг возможных "южных" сопоставлений синташтинских "лопаточек" очень широк (Балканы, Малая и Средняя Азия), вплоть до плоских скрипкообразных идолов из Северо-Восточного Ирана [Гиршман, 1981, с. 142]. Похожие по форме "фигурки" определяются исследователями как сильно стилизованные изображения Богини (рис. 10). Это, кстати, еще один аргумент в пользу почитания "синташтинцами" женских божеств. По поводу функционального назначения и социальной атрибуции "лопаточек" высказывались разные мнения [Генинг, Зданович, Генинг,1992, с.153; Беседин, 1995, с.198; Моисеев, Ефимов, 1995, с.74; Костюков, Епимахов, Нелин, 1995, с.176; Синюк. Козмирчук,1995, с.69]. К сожалению, контексты этих предметов в погребениях пока исключают возможность однозначных социальных интерпретаций.

Рис. 10

Находки булав были отдельно проанализированы Д.В.Нелиным, которому удалось учесть 14 синташтинских, петровских и алакульских погребений с булавами [Нелин, 1995]. Дополнительно можно отметить две находки двух булав в комплексах Большекараганского могильника [Боталов, Григорьев, Зданович, 1996, рис. 13] (рис.9,1). Булавы также были обнаружены в некрополях "горизонта синташтинских влияний" в Европе [Васильев, Кузнецов, Семенова, 1992, рис: 6,14; Синюк, Козмирчук, 1995, рис. 4, 3-4]. Равным образом они характерны для катакомбных и срубных погребений. Исследователи отмечают, что булавы отсутствуют в "чистых" абашевских комплексах [Синюк, Козмирчук, 1995, с. 39].

В синташтинских и петровско-синташтинских некрополях булавы обнаружены:

– в одиночных погребениях (СМ, п.6 и п. 10; CI, п.5; БК-20, п.6)¹;
– в парных погребениях (СМ, п.39; СП, п.7; мог. Бестамак. I, п.5);
– в коллективных погребениях (CIII; БК-25, п.9 (?); КА-2, п.8).

1 Комплекс БК-20 скорее срубный.

Одиночные и парные погребения с булавами относятся к периферийным погребениям комплексов II типа (CI, БК-20) либо были выявлены в составе комплексов I типа (СМ, Бестамак) со слабо выраженной пространственной иерархией в распределении погребений. Коллективные погребения с булавами занимают центральное (БК-25) или периферийное (КА-2) положение в комплексах II типа, в одном случае (CIII) яма с коллективным погребением с булавой является единственной на площадке (комплекс III типа).

Д.В. Нелин обратил внимание на особое расположение костяков в парных погребениях с булавами: во всех случаях, когда костяки находятся in situ, они лежат лицом друг к другу, как бы "в обнимку" (СМ, п.39; Бестамак 1, п.5; КА-2, п.8)². Исследователь описывает данные погребения как разнополые. Одиночные погребения с булавами охарактеризованы Д.В. Нелиным как погребения взрослых мужчин [Нелин, 1995, с. 134]. К сожалению, для большинства таких погребений, в том числе и для Синташтинского могильника, квалифицированного антропологического обследования

2 Такое же расположение погребенных характерно для алакульских (петровско-алакульских, срубно-алакульских) погребений с булавами [Сальников, 1952, с. 54-55; Виноградов, 1984, с. 150; Горбунов, 1992, с. 173-174, рис. 8, 5]. В срубных погребениях Волго-Уралья, насколько мы можем судить, поза "объятий" не сопровождается помещением в могилы булав, последние характерны для одиночных мужских захоронений [Качалова, (ред.), 1993].

Обратимся вначале к одиночным погребениям с булавами. Не все из них являются погребениями взрослых; так, п.6 БК-20 – это погребение подростка. Судя по малым размерам могильной ямы [Васильев, Кузнецов, Семенова, 1992, рис. 1], погребение с алебастровой булавой кургана 6 VI Утевского могильника также подростковое или детское. Одиночные погребения с булавами из Синташтинского могильника, вероятно, действительно являются погребениями взрослых, но в них встречается женский инвентарь. В п.6 СМ было обнаружено некоторое количество пастовых и медных бус, а в п.5 CI – бронзовое кольцо. Такие же Кольца-перстни с S-образным щитком были обнаружены на пальцах и в районе таза женского костяка из парного погребения с булавой в СМ (п. 39) и в СП (п.7). Таким образом, кольца-перстни присутствуют в безусловно женских Погребениях и не были зафиксированы в погребениях, которые можно было бы с уверенностью считать мужскими.

В парных погребениях с булавами один из костяков, почти всегда лежащий на левом боку, заметно крупнее второго, обычно занимающего правобочное положение. В п.8 КА-2 (с булавой) крупный костяк был определен Д. И. Ражевым как останки мужчины 30-35 лет, а второй костяк, намного более мелкий, – как останки подростка 11-13 лет женского пола [Костюков, Епимахов, Нелин, 1995, с. 163]; В парном п.7 СП (с булавой) наличие останков индивида женского пола документируется нагрудником (накосником?); накосник-нагрудник, имея длину всего 12,5 см, мог бы принадлежать девочке. Какому же из двух костяков – более крупному ("мужскому") или более мелкому ("женскому") – принадлежали булавы в синташтинских парных погребениях? В п.39 СМ булава, как и вислообушный топор, явно адресованы более мелкому костяку с перстнями, а в п.7 СП булава, наконечник копья и накосник, по-видимому, образуют один комплекс предметов, не связанный с мужским (?) погребением в той же яме. Не вполне понятна по краткому описанию [Калиева, Колбин, Логвин, 1992, с.58-59] принадлежность булавы в п. 5 мог. Бестамак 1, где булава лежала между погребенными. Не исключаем здесь принадлежности булавы женскому костяку, при котором находился богатый инвентарь. Костяк мужчины из этого погребения практически безынвентарный.

Вероятное назначение булавы как символического оружия и подчеркнутая знаковость поз погребенных указывают на преимущественно культовые функции обладателей булав. "Носителями" булав чаще оказываются подростки, нежели взрослые. Пол подростков из индивидуальных захоронений не был установлен, но в парных погребениях это, судя по немногим антропологическим определениям, очень молодые женщины. Если же среди них были подростки-мальчики, то их должны были наделять женским инвентарем. Взрослые из индивидуальных погребений с булавами – если не женщины, то лица, функции которых в религии были связаны с ритуальным травестизмом. Об этом свидетельствует наличие в таких погребениях женских украшений¹. Таким образом, в синташтинской традиции булавы являются атрибутом прежде всего женского начала. Вместе с тем символика синташтинских погребений с булавами более глубокая и в большинстве случаев, как кажется, предполагает идею соединения или слияния мужского и женского начал при доминанте последнего. Здесь выделим, во-первых, признаки ритуального травестизма, имеющего, судя по этнографическим данным, вид сакральной подчиненности жреца или шамана божеству, женского пола, а во-вторых, парные погребения с булавами. В этих погребениях, с их подчеркнуто знаковыми позами, булавы, возможно, маркировали собой не столько "статус лиц", сколько "статус отношений". В таком случае можно объяснить находку в одном из парных погребений (КА-2, п. 8) сразу двух булав². Полагаем, что эти отношения можно трактовать как одну из версий так называемого "священного брака". Особый акцент в обряде ставился на фигуре женщины-подростка, при останках которой помещали богатый инвентарь, включавший в себя украшения и медное оружие, мужчине же отводилась роль "спутника"³. Не исключено, что это пример действительности, эстетизированной погребальным обрядом. Интересна связь подростков (женского пола?) с булавами, что, по-видимому указывает на особую роль лиц этой категории в отправлении культа⁴. (С точки зрения процессуальной, археологии, одиночные погребения подростков с булавами следовало бы интерпретировать как свидетельство передачи статуса по наследству [Brown, 1981, р. 30].

1 Любопытно, что в двух алакульских парных погребениях с булавами (мог. Алакуль, мог. Кулевчи VI) мужские костяки сопровождались пряжкой или костяным кольцом. Подобные пряжки из Подонья были атрибутированы исследователями как деталь воинской портупеи [Синюк, Козмирчук, 1995, с. 68]. Костяные пряжки и медные кольца-перстни располагаются при погребенных одинаково – в области тазовых костей. Произошедшая здесь замена колец-перстней как "женского" признака "мужским" признаком имеет значение как для аргументации существования в "синташте" погребений травеститов, так и для понимания эволюции идей, связанных с этими погребениями, в последующую эпоху. 2 Действительно, предполагаемый статус булав как сакральных или властных символов плохо вяжется с идеей "запасной" булавы. Ср., например, с рассуждениями Ю.В.Андреева о скипетре гомеровского Агамемнона [Андреев, 1976, с. 53-54]. 3 На материалах могильников Свата Дж. Туччи сопоставил разнополую пару погребенных в. позе "объятий" с древнеиндийским обрядом "сати" [Tucci, 1977, р.31-32]. Применительно к синташтинским парным погребениям с булавами эта версия не выглядит убедительно, хотя какая-то историческая сопряженность между этими обрядами, может быть, и имеет место. 4 Стоит отметить, что на Синташтинском могильнике есть парные погребения без булав, но в позе "объятий" (СМ, п.2; CI, п.1), и это также погребения подростков или старших детей.

Наше предположение, разумеется, нуждается в проверке и дополнительных доказательствах (особенно ввиду недостатка квалифицированных антропологических определений), однако не видим принципиальных возражений против "женской атрибуции" булав. В женском погребении из энеолитического Саразма (Таджикистан) было обнаружено сразу четыре каменные булавы [Исаков, 1992, с. 65, 68]. Вряд ли такому выводу противоречит наличие в погребениях с булавами предметов вооружения (наконечников копий, стрел, боевых топоров), сошлемся хотя бы на пример Великой минойской богини с ее обычным атрибутом – двойным топором [Mylonas, 1966, р. 169-171; Branigan,1969]. Вместе с тем в синташтинских погребениях булавы редко сочетаются с остатками колесниц и конской упряжью [Нелин, 1995, с. 135]¹.

1 Уже после написания работы автор ознакомился с исследованием Е.В.Антоновой [Антонова, 1994]. Как показано в этом исследовании, на могильнике Сумбар I (Южная Туркмения, эпоха поздней бронзы) каменные булавы находятся в основном в погребениях взрослых мужчин с женским инвентарем. Это позволяет охарактеризовать сумбарские погребения с булавами как погребения травеститов. Указано также на связь ритуального травестизма с концептом "священного брака". Как видим, выводы Е.В.Антоновой близко соотносятся с нашим прочтением синташтинских погребений с булавами.

Некоторые особенности алакульских парных погребений с булавами (в частности, принадлежность булав мужским костякам) свидетельствуют об изменении смысла обряда в последующую эпоху.

С целью выделения в составе синташтинских некрополей захоронений лиц особой социальной страты, связанной с воинским делом, нами были проанализированы данные о находках в погребениях остатков колесниц, упряжи (псалиев), специализированных предметов вооружения (вислообушные топоры, листовидные наконечники копий), наконечников стрел (табл. 3), выявлены различные их сочетания в погребениях (табл. 4) и установлена частота образования связей между ними (табл. 5).

Таблица 3
Частота встречаемости атрибутов "воинской" страты в погребениях*

 

Всего погребений	Остатки колесниц	Остатки упряжи (псалии)	Вооружение (боевые топоры, копья)	Наконечники стрел
104 100%	16 15,4%	14 13,5%	7 6,7%	34 32,7%

 

* По материалам Синташтинского могильника, БК-24, БК-25, мог. Солнце 2, КА-2.

Таблица 4
Сочетания атрибутов "воинской" страты в погребениях

 

Атрибуты	Число погребений
Колесница + наконечники стрел	2
Колесница + псалии	1 (?)
Наконечники стрел + псалии	2 (32)
Топоры/копья + наконечники стрел	2
Топоры/копья + колесница	1(?)
Топоры/копья + псалии	-
Топоры/копья + наконечники стрел + колесница	-
Топоры/копья + наконечники стрел + псалии	2
Топоры/копья + колесница + псачии	1
Колесница + псалии + наконечники стрел	4 (6?)
Топоры/копья + псалии + наконечники стрел + колесница	1

Таблица 5
Частота образования связей между атрибутами "воинской" страты

 

		Признак
		Остатки колесниц	Остатки упряжи (псалии)	Вооружение (боевые топоры, копья)	Наконечники стрел
Параметр	Число связей	12	14	7	16
	% от числа находок	75	100	100	47

Обращает на себя внимание высокая в целом частотность образования связей (табл. 5). Исключение составляет только признак "наконечники стрел", но отнесение этого признака к атрибутам "воинской" страты не вполне корректно. Как следует из табл. 3, наконечники стрел были обнаружены в каждом третьем синташтинском погребении, при этом различалось количество наконечников (от одного до двадцати) и встреченные наконечники, различаясь по материалу (медь, камень, кость, рог) и типологически, были специализированными. Вопрос о специализированных типах синташтинских наконечников стрел хотя и намечался в литературе [Кузьмина, Шарафутдинова. 1995. с. 218]. но не был разработан. Полагаем, что к атрибутам воинского дела в первую очередь следует отнести крупные наборы наконечников (около десятка и более), в составе которых преобладают металлические или каменные экземпляры (в первую очередь черешковые с шипами). В исследуемой выборке было встречено десять таких наборов. Они располагаются в одиночных мужских погребениях (СМ, п.З, 12. 30; БК-25, п. 17; КА-2, п. 15). в коллективных (СМ, п.5, п.8; БК-26, п.1) и в уже рассмотренных выше парных погребениях с булавами и медным оружием (СМ, п.39; СII. п.7). Напротив, в женских погребениях встречаются мелкие каменные наконечники с усеченным основанием, а также наконечники из кости и рога, среди которых есть экземпляры с выраженной промысловой специализацией. "Боевые" наборы наконечников стрел демонстрируют почти такую же жесткую включенность в комплексы признаков "воинской" страты, как и псалии и медное оружие. Шесть (или даже семь) таких наборов находятся в погребениях с псалиями, с остатками колесниц или с медным оружием. Остальные три происходят из разграбленных погребений.

В итоге приходим к выводу о том, что в большинстве случаев предполагаемые признаки "воинской" страты образуют в погребениях довольно жестко конституированные "пучки" признаков. Чаще всего совместно фиксируются два-три признака (табл. 4). Лишь одно погребение в исследуемой выборке (СМ, п. 30, одиночное захоронение) содержит в себе полный набор синташтинских "воинских" атрибутов. Возможно, впрочем, что таких погребений было больше, но они оказались разграбленными. Судя по литературным данным [Пандей, 1982, с. 200-202], часть предметов могла изыматься у умершего уже в процессе совершения погребения¹. Имеющихся у нас материалов пока еще слишком мало для того, чтобы можно было дифференцировать "пучки" "воинских" признаков. К тому же практически половина погребений, содержащих предполагаемые "воинские" атрибуты, была ограблена в древности.

1 Так, в индоарийской традиции умершему брахману клали в руку кусочек золота, перед кремацией золото забирали [Пандей, 1982, с.200-201]. В п. 15 КА-2 среди фаланг правой руки погребенного был обнаружен комочек смятой золотой фольги [Костюков, Епимахов, Нелин, 1995, с. 169].

Возникает потребность оценить искажения, которые вносит фактор разграбленное могил в наше восприятие "воинских" комплексов синташтинской "элиты". Условные "воинские" атрибуты (хотя бы один из них) зафиксированы в 34 погребениях (33%) выборки, из которых 16 ограблено. И ограбленные, и неограбленные погребения дают достаточно близкий процент составных комплексов "воинских" признаков (соответственно 43 и 61 % и 53% по выборке в целом). Следовательно, даже в ограбленных могилах "воинский" характер погребений в большинстве случаев опознается, хотя комплексы признаков, безусловно, редуцируются. Как редкость нужно оценить ситуации, когда в результате ограбления из погребения исчезают все "воинские" признаки. Принимая в качестве модельного процент присутствия составных комплексов "воинских" признаков в неограбленных погребениях (61%), можно осторожно предположить, что исходно такими комплексами должны были характеризоваться порядка 25% погребений выборки в целом. Указанные комплексы встречаются в одиночных мужских, парных (с булавами) и коллективных погребениях. Судя по данным табл. 2, комплексами "воинских" признаков было отмечено только около половины погребений указанных количественных типов. Но являются ли такие наборы признаков маркерами отдельной "воинской" страты с особым социальным статусом? По мнению Дж. А. Тейнтера, который изучил этнографические данные по 93 обществам, только 5% из них использовали погребальный инвентарь для символического отражения различий в статусах погребенных [Chapman, Randsborg, 1981, p. 9]. Вспомним также, что в парных погребениях с булавами оружие находится при "женских" костяках.

Наконец, коснемся вопроса об импортных предметах в погребениях "элиты". Предметы дальнего импорта в синташтинских погребениях встречаются очень редко. Сложнее обстоит дело с выявлением предметов ближнего импорта, прежде всего металлических, которые были бы связаны своим происхождением с соседними общинами. Типологически эти предметы будут идентичны "местным" предметам, но, возможно, иногда их можно будет выявить по особенностям состава металла. Исследование состава металла предметов из БК-25 показало, что группа, оставившая некрополь, могла использовать несколько разных локальных месторождений меди, но все металлические изделия из центральных ям по своему составу вполне однотипны¹. Таким образом, свидетельства об участии "элиты" в каких-то обменных операциях с соседями пока также отсутствуют.

1 Исследование состава металла произведено А.Ф. Бушмакиным.

Некоторые выводы

При всей невыразительности признаков "элиты" в погребениях создается впечатление, что она (элита) уже подразделялась на какие-то функциональные группы, "слои", "корпорации" так или иначе выдающихся лиц. Следовательно, "синташтинская элита", представленная в нашем подходе обобщенно и упрощенно, в качестве отдельной социальной страты, вполне может оказаться очередным исследовательским фантомом.

Достоверным критерием выделения "элитных" погребений является их центральное положение в системе некрополя – в тех случаях, когда некрополь в целом имеет иерархическую пространственную организацию (погребальные комплексы II типа). Совершая такие захоронения, "элита" устанавливала и утверждала особые отношения с мирозданием (Космическим Существом) и общиной, а также помещала себя на "осевое время" некрополя. Сложнее говорить о выделении погребении "элиты" по составу погребального инвентаря. Все-таки, по крайней мере, некоторые парные погребения с булавами, содержащие также предметы вооружения, свидетельствуют о высоком ранге погребенных.

"Элитные" погребения отличаются некоторыми особенностями в ритуалистике. Для "элиты" характерны коллективные захоронения в ямах-склепах, возможно, перезахоронения останков "зимних" трупов в "летнее" время, а также особые позы погребенных (поза "объятий"). Можно предположить тенденцию к некоторому накоплению в "элитных" погребениях личной собственности (не частной – поскольку речь не идет о средствах производства) в виде металлических изделий.

В общих синташтинских некрополях захоронено маяо детей младшей возрастной группы¹, а в алакульских, при общем упрощении и стандартизации обряда и инвентаря, такие захоронения встречаются значительно чаще. Это сопоставление может быть значимым для понимания некоторых скрытых тенденций синташтинского погребального обряда. Сравнительные материалы показывают, что заметное уменьшение количества погребений детей на общих кладбищах совпадает по времени с появлением во "взрослом" погребальном обряде черт социальной стратификации ("богатые", "аристократические" и т.п. погребения) и наоборот². В таком случае особенности возрастной структуры "палеопопуляций" синташтинских некрополей как будто бы свидетельствуют о переориентировании погребального обряда с возрастной стратификации на социальную. Тем не менее обычные для эгалитарных обществ возрастные субкультуры [Шнирельман, 1985, с. 65] по-прежнему занимают сильные позиции в синташтинском погребальном обряде (инвентарь, черты ритуала, размеры погребений).

1 Одной из "альтернативных" форм детского погребального обряда были захоронения в жилищах, таких фактов, впрочем, известно немного (пос. Аркаим – два или три погребения). 2 В отличие от могильников раннеэлладского периода [Dickinson, 1994, р.222], в некрополях микенской Греции детских погребений непропорционально мало [Alden, 1981]. Например, в круге А на 16 взрослых погребений приходится только 2 детских [Mylonas, 1957, р. 106]. К умершим детям применялись какие-то другие формы обряда, иногда их захоранивали при толосных погребениях в нишах перед входом в дромос [Vermeule, 1979, р. 56]. В "кризисных" субмикенском и протогеометрическом периодах детские погребения широко представлены на общих кладбищах. Но, как показывает Дж. Уитли [Whitley, 1991], они почти полностью исчезают в IX веке до н.э. с появлением погребений "аристократии". В конце VIII века до н.э. погребальный обряд снова стандартизируется, и богатые захоронения исчезают, одновременно в большом количестве появляются детские погребения (приводим эту информацию по рецензии :[Dickinson, 1992, р. 436]).

ФУНКЦИИ И ПОЛОЖЕНИЕ "ЭЛИТЫ"
В СИНТАШТИНСКОМ ОБЩЕСТВЕ

Полагаем, что та целенаправленная и разносторонняя деятельность, связанная с районированием и иерархизацией пространства, глубоким (и при этом стремящимся к рациональности) вторжением в ландшафт, созданием масштабных поселенческих центров и культовых объектов, которую мы наблюдаем в Южном Зауралье в XVIII-XVI вв. до н.э., была бы невозможна без достаточно сильных управленческих структур. Вместе с тем, археологические признаки управленческой элиты представлены в синташтинских артефактах очень невыразительно; мы не видим этих признаков на поселениях, и только погребальный обряд, при всей размытости признаков "элитных" погребений, все-таки свидетельствует" о выделении "элиты". Иными словами, она (элита), почти не опредмеченная "в жизни", опредмечена "в знаке". Полагаем, что эта размытость археологических признаков "элиты" отражает ее реальное положение и функции в синташтинском обществе.

Археологические остатки позволяют предполагать, что главные функции синташтинской "элиты" лежали в сфере управления и организации. Первые цари, утверждал Л. Мэмфорд, – это "перво-двигатели", создатели колоссальных "человеческих машин" [Мэмфорд, 1991]. В какой-то мере такая мобилизация человеческих ресурсов была осуществлена и синташтинской "элитой". Вместе с тем археологические источники указывают и на слабые стороны "элиты", в частности, это касается ее имущественного и экономического положения.

Занимая привилегированное положение в пространстве некрополя, погребения "элиты" не обязательно отличаются особой пышностью или монументальностью конструкции, а в пересчете на единицу погребенного "элитные" захоронения, как правило, уступают "рядовым" (периферийным) захоронениям по количеству труда, затраченного на их совершение. Это свидетельствует об отсутствии у синташтинской "элиты" прав на труд рядовых общинников и на дополнительную рабочую силу (например, рабскую). Необходимо также констатировать небольшие масштабы накоплений личной собственности (металлических предметов) в "элитных" погребениях при пересчете на единицу погребенного. С другой стороны, относительно небольшое количество жертвенных животных в этих захоронениях не позволяет говорить о сосредоточении в руках "элиты" средств производства, какими для культур, животноводческих par preference, фактически является скот. Следовательно, трудно говорить о существенной имущественной дифференциации в синташтинском обществе.

Анализ материалов синташтинских погребений убеждает в том, что отправление "богатого" погребального обряда служило одним из средств ограничения экономического роста "элиты" (а также утверждения ее социального статуса).

Исследования, проведенные в ряде областей Европы, показывают обратную корреляцию между кладами металла и богатыми погребениями, что, вероятно, объясняет отсутствие кладов в Южном Зауралье в эпоху средней бронзы [Бочкарев, 1995, с. 24]¹. Представляется, что существование такой корреляции указывает, с одной стороны, на то, что богатые погребения, как и клады, обусловлены концентрацией имущественных ценностей в руках отдельных лиц или кланов, а с другой стороны – на различное отношение к богатству в культурах. В синташтинской культуре отправление затратного погребального обряда способствовало выведению из оборота части прибавочного продукта (жертвоприношения животных, погребальный инвентарь), а также направляло в другое русло (создание монументальных погребальных сооружений) часть общественной энергии, которая могла быть использована для получения прибавочного продукта. Затраты, связанные с отправлением культа, должны были представляться носителям традиции совершенно рациональными, но это нисколько не меняло экономического содержания синташтинского погребального обряда.

1 Кроме Верхнекизильского клада, связанного с кругом абашевско-синташтинских древностей. В свете современных представлений о западных миграциях носителей синташтинской традиции, возможно, дополнительного рассмотрения требует атрибуция кладов эпохи бронзы из Южного Приуралья, которых известно не менее полутора десятков. В основном эти клады считаются срубными, но исследователи не исключают, что часть из них была оставлена "андроновскими племенами" [Обыденнов, 1989]. Относительно знаменитого Бородинского клада B.C. Бочкарев замечает: "В его металлических изделиях на редкость гармонично слились карпато-дунайские и волго-уральские элементы" [Бочкарев, 1995, с. 21]. Булавы из состава клада, декорированные в обычном для западных степей стиле, изготовлены из алтайского нефрита [Hiebert, Shishlina, 1996, p. 9]. Таким образом, Бородинский клад свидетельствует о широких культурных контактах.

Не исключаем также, что при ограблении погребений "элиты" происходило в некотором роде перераспределение материальных ценностей. Судя по всему, так называемые ограбления могли иметь разные мотивы. В одних случаях ограбление носило скорее ритуальный характер и изъятие предметов производилось близкими родственниками или потомками покойного¹. Однако в некоторых синташтинских погребениях были выявлены тайники, это заставляет думать, что вторжение в могилу не всегда было желательным и вещи могли изыматься из могил с чисто меркантильными целями². При этом одновременному ограблению, возможно, могли подвергаться могильные ямы сразу нескольких близлежащих погребальных комплексов³. Если оба наших предположения верны, то, следовательно, в овладении вещами мертвых был элемент состязательности между наследниками "элиты" и "грабителями". Интересно, что ограбления того и другого рода одинаково входили в число норм культуры и совершались по определенным правилам. Ограблению подвергались только разложившиеся трупы, и это, возможно, связывает практику ограблений могил с представлениями о загробной судьбе человека и стадиях его перехода в иной мир [Зданович. 1995а, с. 48].

1 Ритуальные и идеологические аспекты ограблений могил в древности уже подчеркивались в литературе [Хук, 1990; Кузьмин, 1991]. 2 Ср.:[ Хазанов, Черненко, 1976, с. 25; Дашевская, 1994]. 3 При раскопках Большекараганского могильника были установлены факты перемещения (грабителями?) фрагментов керамики из одной разграбленной могильной ямы в другую на расстояние 140 м.

Указанные экономические элементы синташтинского погребального обряда позволяют сопоставить его с так называемыми "раздачами" – действами типа тлинкитского потлача, которые, как известно, широко практиковались архаическими лидерами. "Уничтожение" в погребальном обряде материальных ценностей. затратность обряда и, вместе с тем, получаемые от него выгоды в виде роста социального статуса и повышенного социального внимания к отправителям обряда известны, например, в этнографии северо-американских индейцев [Brose, Brown, Penney, 1985, p. 160, 163]. Конечно, это – очень своеобразная и довольно примитивная форма "раздачи". Не только погребальный обряд синташтинской "элиты", но и обряд "рядовых" погребений сопровождался искусственным выведением из оборота части прибавочного продукта и перераспределением личной собственности; следовательно, здесь "раздачи" осуществлялись в рамках подчеркнуто элитарной идеологии и не имели в виду конкретных субъектов обряда. Это еще раз подчеркивает архаичность экономического элемента синташтинского погребального обряда.

Как видим, управленческие функции синташтинской "элиты" как будто бы не имели опоры в виде экономического или физического принуждения. Следуя принятой в литературе терминологии [Васильев; 1981; Павленко, 1989], можно сказать, что здесь "элита" не обладала "властью-собственностью" в отношении экономических объектов: Это делает, на наш взгляд, весьма вероятным предположение о том, что "элита" апеллировала к традиционным религиозным ценностям и что "элитные" группы должны были исполнять определенные культовые функции. Этот аспект власти мы отчасти можем наблюдать в синташтинском погребальном обряде и в общей "знаковости" "элиты". Тезис о сакрализованном характере синташтинских управленческих структур можно подкрепить ссылкой на этимологические связи индоевропейского термина "царь" с терминами, сопряженными с культовой практикой: "проводить прямую линию", "прямой, как прямая линия", "правильный" и др. "В rex'e, – пишет В.В. Иванов, – нужно видеть не столько властелина, сколько того, кто проводит линию, путь, по которому следует идти, кто в то же время воплощает в себе и то, что является правильным... Его долг состоял не в том, чтобы распоряжаться, осуществлять власть, а в том, чтобы устанавливать правила, определять то, что в собственном смысле слова называется "правом" [Иванов, 1989, с. 6, 7]. Полагаем, что эта характеристика фигуры индоевропейского "священного царя" помогает понять природу власти в синташтинском обществе.

Итак, "устанавливая правила", синташтинская "элита" отправляла управленческие и, отчасти, сакральные функции. Если использовать синташтинские укрепленные центры и могильники в качестве "пространственных метафор" этой деятельности, то функции "элиты" можно определить как "архитектурно-организующие" – в отличие от узко жреческих функций, когда состояние "высокого" космического единства достигалось посредством расчленения на части, разъятая первичной целостности (жертвы, текста) с последующим "собиранием" частей [Топоров, 1986, с. 123-124]. Примером собственно жреческой практики являются синташтинские обряды жертвоприношения животных [Гайдученко, Зданович, рукопись]. В какой-то мере "элите" были свойственны и воинские функции, хотя останки лошадей и атрибуты колесничной запряжки в могилах, как кажется, не всегда маркируют собой погребения воинов-колесничих или возничих. За пределами деятельности "элиты" оставался контроль над ремесленным производством и внешними обменными или торговыми сношениями общины, которые вообще были неразвиты. Небольшое, по всей видимости; количество 'получаемого прибавочного продукта и какие-то социальные механизмы или условия препятствовали его концентрации в руках "элиты", и "элита", не будучи экономически сильной, не обладала "властью-собственностью". Все это в совокупности не способствовало развитию особой субкультуры "элиты"¹. "Элитная" субкультура отчасти представлена в погребальном ритуале и единичных "престижных" артефактах, но совершенно не прослеживается в быту и бытовых вещах. В поисках контрастного сравнения можем указать на исследование Дж. Уитли, который на материалах греческих "темных веков" показал формирование особых элитарных "стилей" в материальной культуре [Whitley, 1991]. В синташтинской традиции стилистические различия между "элитарной" и "народной" культурой отсутствуют².

1 Формирование особой субкультуры элиты, как известно, характерно для вождеств [Шнирельман, 1985; Першиц, 1986, с. 35; Крадин, 1995, с. 16, 17, 36-39]. 2 По-видимому, положение элиты изменяется на уровне поздней "синташты". Уже петровский погребальный обряд свидетельствует о более сильной элите. Бородинский клад и погребения воинов-колесничих из По-донья, .появление которых связывают с восточным импульсом [Синюк, Козмирчук, 1995], безусловно, вырисовывают степную элиту более рельефно. Здесь элита обретает черты своего собственного стиля и, возможно, начинает играть весомую роль в культурогенезе региона. Но это вряд ли свидетельствует об особой "развитости" культурных формирований Волго-Донья в эпоху средней бронзы. Как нам представляется, признаки сильной элиты в донских погребениях в большей мере являются оборотной стороной распада традиционных протополисных структур восточных мигрантов и продуктом миграционного "котла".

"СИНТАШТИНСКИЙ ПРОТОПОЛИС"

Формирование синташтинской "элиты" не было связано с первичной стратификацией первобытного общества. Хотя подчеркнутая эгалитарность культуры и "неразвитость" "элиты", которая не столько осуществляла власть, сколько "устанавливала правила", как будто бы позволяют видеть здесь мутацию первобытной общины, на самом деле – это только моделирование такой мутации, как бы квазимутация вторичного порядка, осуществленная на уже достаточно сложной социальной базе.

Носителями этих сложных форм социальной организации в Степи были прежде всего ямные общества. Через позднеямный компонент синташтинской культуры [Зданович Г., Зданович Д., 1995] эти формы ранних трансформаций первобытности вошли в социальный опыт формирующегося синташтинского социума, и, что важно, оформление археологического облика культуры проходило параллельно с формированием синташтинских социополитических структур.

Н.Я. Мерпертом был сделан вывод о социальной неоднородности ямного общества [Мерперт, 1974, с. 129-134], сформировавшейся на основе подвижного скотоводства с развитыми вождескими институтами и крупными племенными союзами [Мерперт, 1978]. Хотя в структуре ямного общества остается еще много неясного и непонятного¹, общие модели жизнедеятельности ямных культур, а также такие факты, как наличие "погребений, обладающих комплексом исключительных признаков (крупные размеры кургана, сложность обряда и оформления могильной ямы, богатый инвентарь) [Марина, 1981, с. 67-68; Моргунова, 1992, с. 16], особые погребения с инструментами [Богданов, 1989;, Моргунова, 1992,  с.8-9], следы, как предполагают исследователи, личной зависимости и сопроводительных человеческих жертвоприношений [Богданов, 1990; Богданов, Кравцов, Моргунова, 1992] позволяют примкнуть к выводу, об относительно развитой социальной и профессиональной стратификации ямных обществ при сильной фигуре военного вождя с широкими управленческими функциями². Вполне вероятно, что ямная "элита" в той или иной степени контролировала ремесленное производство (высококвалифицированную обработку дерева и, может быть, металлообработку)³. Полагаем, что социополитическая структура ямного общества может быть обозначена термином "вождество", применение которого к скотоводам-кочевникам, как кажется, впервые было обосновано A.M. Хазановым [Хазанов, 1976].

1 В немалой степени это связано с одноплоскостным восприятием ямного погребального обряда. Рассматривая всякое "неравенство" и разнообразие в обряде как свидетельство социального расслоения и имущественной дифференциации и в поисках четкой общей картины, исследователи легко впадают в характерное преувеличение масштабов этих явлений. Вовсе не всегда уместной оказывается апелляция квыводам сравнительно-лингвистических исследований. Даже в случае своей адекватности эти модели не отличаются историзмом и слишком схематичны для того, чтобы их можно было использовать в прикладных исследованиях древности. Часто получается так, что ссылка на заключение лингвистов делает как бы излишней углубленную разработку археологического источника. Со своей стороны мы можем только выразить убежденность в необходимости рассматривать ямный погребальный обряд в качестве целостного социального факта. Отметим факты половозрастного отбора умерших, для курганных захоронений [Шевченко, 1973, с. 107, 108; Хлобыстина, 1975, с. 20,21; Марина, 1981, с.67, 68], возможные случаи вторичных, захоронений [Богданов, 1990, с. 58; Ткачев, 1996, с. 93], типичность ситуации, когда "социально значимые" признаки рассредоточены по погребениям. 2 Все-таки нельзя не заметить распыленности "социально значимых" признаков, которые обычно рассредоточены по погребениям и не образуют "пучков". Это отмечалось исследователями в отношении разных признаков и для разных районов распространения ямной культуры. Дж. Мэллори, доставив своей задачей проследить связь между жертвоприношением лошади и погребениями лиц "первой" (воплощение "духовной энергии") или "второй" (воинской) функций в ранних курганных погребениях Северного Причерноморья, должен был признать, что "между захоронениями лошадиных голов и статусом погребенных нет строгой корреляции" [Mallory, 1981, р. 221]. Е.В. Яровой пишет: "Ряд исследователей полагает, что погребения с повозками или колесами являются исключительно захоронениями родовой знати и свидетельствуют о социальной дифференциации общества. Однако их встречаемость не только в захоронениях со сложной конструкцией погребальной камеры и "богатым инвентарем", но и над конструктивно простыми и безынвентарными комплексами, вряд ли подтверждает эту, возможно, справедливую в своей основе гипотезу" [Яровой.; 1985, с. 111-112]. С.В. Богданов доказывает связь человеческих жертвоприношений с погребениями лиц высокого социального статуса с плотницкими инструментами, "но парадоксально, что самые богатые погребения этой категории с полными наборами плотницких инструментов не сопровождались человеческими жертвоприношениями" [Богданов, 1990, с. 59]. Н.Л.Моргунова даже настаивает на "своеобразном рационализме" ямного погребального обряда в Приуралье, "когда, например, сложна и глубокая яма под большой насыпью заменяла обильный инвентарь и; наоборот, под сравнительно невысоким курганом в простой яме находился богатый инвентарь" [Моргунова, 1992, с. 16]. Полагаем все же, что это "рационализм" исследователя; а не отправителей обряда. Ведь в одном случае речь идет о многодневном труде многих десятков членов общества, а в другом – о предметах личной собственности. Уравнять эти категории можно только совершенно рационально и абстрактно, прибегнув, например, к монетарному эквиваленту или законам термодинамики. 3 Контроль над "производством продуктивных технологий" одна из характерных функций вождеской власти [Крадин, 1995, с. 34-35].

Конкретные исторические условия, сложившиеся в Южном Зауралье на стадии формирования синташтинской культуры, должны были вызвать дополнительнее мутации исходного ''социального материала". Острота проблемной ситуации, усиление конфликтности и состязательности между социумами в овладении и использовании ресурсов, вероятно, способствовали переходу от вождества к "вождизму", "вожачеству" и тому подобным экспрессивным формам лидерства. Усиление этих тенденций стал о бы саморазрушением общества, и ни вождество, ни вождизм развития в синташтинском мире не получили. Поэтому мы не находим в, "синташте" сильной "элиты", а синташтинский погребальный обряд более однороден по сравнению с ямным обрядом.

Сложившаяся социальная система отнюдь не была простои и однородной, но её неоднородность локализовалась преимущественно в горизонтальной плоскости. Планиграфия погребальных комплексов и, в особенности, "классические"'синташтинские ''круглоплановые поселения (рис. 1) являются хорошими пространственными метафорами социума как центральноориентирванного целого с четко дифференцированными частями. "Части" были представлены относительно самодеятельными (кровнородственными?) коллективами, которые во избежание нежелательных коннотаций, уместно назвать "кланами". "Кланы", судя по всему, сохраняли некоторую самобытность культурных черт. "Центр" принадлежал "элите".

Формирование синташтинской "элиты" почти наверняка было реакцией на усложнение процедуры принятия решений. "Элита" имела управленческие (прежде всего "устанавливала правила"), сакральные и, вероятно, военные функции, но, не обладая "властью-собственностью", не была экономически сильной, не контролировала "продуктивные технологии" и внешние экономические связи общины (ввиду, возможно, автаркичности синташтинских общин). "Элита" опиралась на кровнородственные связи и сохраняла в своей организации архаический принцип бинарной оппозиции. "Элитная" субкультура формировалась, но была еще очень неразвитой. Процессы усиления "элиты", судя по всему, сдерживались общиной.

Община, насколько мы можем судить, была территориальной. Примечательно явное преобладание территориальных связей над кровнородственными на макроуровне, т.е. на уровне квазиурбанизированных территории. Хотя отдельные "кланы", по-видимому, сохраняли некоторые свои традиции в керамическом производстве, погребальном обряде, технике домостроения и, вероятно, каких-то других сферах, территориальное единство синташтинского социума преодолевало собой культурную специфику своих составляющих компонентов.

В обществе безусловно господствовала эгалитарная идеология и, как свидетельствует синташтинский погребальный обряд, социальная стратификация и профессиональная "кастовость", хорошо представленные у "ямников", здесь преодолевались и выводились на периферию, культуры. Напротив, заметное мерто в обществе играла возрастная стратификация и возрастные субкультуры. Указанные явления существовали на фоне сильно развитой "женской" социальной сферы. О высоком социальном ранге женщины в синташтинском обществе можно судить по отсутствию признаков половой стратификации и "неравенства" в, обряде (в размерах и сложности пргребальных сооружений, объемах жертвоприношения, общей затратности обряда), находкам в женских погребениях предметов "мужского" и "социально значимого" инвентаря (атрибуты металлообработки – шлаки, сплески, молотки; наконечники стрел), признакам отправления женщинами культовых функций¹. Можно также предполагать особое почитание "синташтинцами" божеств женского пола [Гайдученко, Зданович, рукопись]. Высокая роль, женщины в социальной сфере особенно примечательна с учетом того, что исследователи находят аргументы в пользу господства у "ямников", напротив, патриархальных отношений [Хлобыстина, 1975, с. 22; Марина, 1981, с. 67-68; Яровой, 1985, с. 73-74]². Следовательно, перед нами еще одно свидетельство смены общей социально-культурной парадигмы на стадии формирования синташтинской культуры.

1 Возможно, что "женская" культовая сфера отличалась широтой функций и включала элементы культовой специализации. В дополнение к погребениям с булавами отметим погребение престарелой женщины (БК-25, п. 4) с размещенным у лица "магическим кристаллом" и горкой (гадательных?) камешков [Зданович, 1995а, рис. 3]. Указанные атрибуты должны маркировать скорее "ведовские", нежели жреческие функции. 2 Это, в частности, следует из того, что при совершении курганных захоронений предпочтение отдавалось лицам мужского пола. То же самое можно отметить и для приуральских "ямников". Из 29 черепов носителей этой культуры, отобранных для антропологического изучения по условиям сохранности [Яблонский, Хохлов, 19946], 24 черепа (82,8%) принадлежат мужчинам.

Итак, у нас вряд ли есть основания говорить о синташтинских вождествах. Синташтинское общество развивалось не к вождеству, но, скорее, от вождества. Конечно, речь не идет о простой деградации социополитических структур. Синташтинский социогенез был связан с некоторой альтернативой вождескому пути развития в рамках все того же среднемасштабного общества. Нужно признать, что археологические источники довольно скудно и неоднозначно отражают нюансы общественного развития, и это заставляет нас обратиться к сравнительным материалам.

Основанием для привлечения сравнительных материалов могут быть, во-первых, историко-хронологический принцип и, во-вторых, наличие некоторой социокультурной традиции, восходящей к периоду существования гипотетической праобщности, впоследствии сохраняющей свое значение хотя бы в виде пережитков в языке и культуре. Принимая это во внимание, мы можем сконструировать условный синташтинско-микено-арийский треугольник. Основание треугольника составляют синташтинско-микенские сопоставления, которые подкреплены хронологией и такими реальными историческими процессами, как миграции, культурные контакты, распространение импортных предметов и "модных" стилей. Это – реальность, игнорировать которую не позволяют сама природа археологического исследования и стиль мышления в археологии. Напротив, арийские или, точнее, индоиранские параллели явлениям синташтинской культуры представлены многослойными религиозно-философскими текстами и данными этнографии. Эти параллели как бы надстроены над археологией Синташты и Микен в другой плоскости.

Из индоиранских этнографических материалов наше внимание в первую очередь привлекают данные о социальной организации кафиров Гиндукуша. Дж.С.Робертсон назвал кафирское общество второй половины XIX в. "теоретической демократией". У кафиров основные управленческие функции принадлежали выборным органам олигархического типа. Отдельно функционировали советы всего взрослого мужского населения области. Обсуждение вопросов в советах протекало в форме диспутов. Существовал, почти как в Древней Греции, институт ораторов. На процесс принятия решений влияли такие факторы, как "власть большинства" и "сила традиции'' [Робертсон, 1906, с.116-122]. Подробно разработанная религиозно-мифологическая картина мира с ее системой ценностей [Йеттмар, 1986] также способствовала функционированию кафирской "демократии".

Возвращаясь к бронзовому веку Евразии, мы можем предположить оформление серии до определенного предела сходных социальных структур в рамках синташтинско-микенского культурно-хронологического горизонта XVIII-XVI вв. до н.э.[3данович Д., 19956]. Одной из них мог бы быть "синташтинский протополис" либо какая-то близкая модель социального существования.

Слово "полис" перешло в современные языки в трех разных значениях: 1) город; 2) государство; 3) гражданская община – которые в сознании оригинальных носителей термина, как правило, сливались в единое целое [Андреев, 1976, с. 3]. Источники этих значений в виде протополисных форм урбанизации и соответствующих им социополитических функций общины, по-видимому, имеют глубокие исторические корни. В современной литературе аргументированы микенские ретроспективы греческого полиса.

Согласно Ю.В. Андрееву, микенский протополис как тип поселения имел форму укрепленного позднепервобытного поселка. ''Древнейший полис отнюдь не был местом обитания аристократической элиты, и первоначальным зерном, из которого он вырос, была не цитадель... а рядовое земледельческое поселение, или в некоторых случаях целое "гнездо" таких поселений, группирующихся вокруг укрепленного самой природой или человеческими руками холма-акрополя" [Андреев, 1976, с. 30]. Подобные поселения (типа Мальти-Дориона в Мессении) предшествовали классической микенской цитадели, были ее прототипом и сосуществовали с ней на всем протяжении микенской истории как одна из форм жизнеобеспечения общины. Не менее типичны такие укрепленные поселения и для "урбанистической революции" VIII века до н.э. [Андреев, 1976, с" 17-31].

Фактически ту же форму общинного поселка имел и "синташтинский протополис" – за тем уточнением, что здесь некоторые черты храмового комплекса не были отделены от быта общины. Можно представить себе линию эволюции, звенья которой пока еще, к сожалению, разобщены, классического синташтинского укрепленного центра от круглопланового общинного поселения типа ташковских (см.: [Потемкина, Ковалева, 1993, рис.2; 3]).

Своего рода связующим звеном (по крайней мере, в географическом плане) между "восточными" и "западными" протополисами являются синхронные им памятники Нижнего Подонья – Ливенцовская и Каратаевская крепости [Братченко, 1976, с. 119-128]. Характер крепостей близко напоминает цитадель Гла в Беотии и ее менее монументальные аналоги в том же районе (Криса, Евтресис), которые, по-видимому, служили общинными убежищами [Андреев, 1976, с. 29; Dickinson, 1994, р. 81, 162, fig. 5.33]¹. В отдельных случаях (Тиринф-III) цитадель – общинное убежище, возможно, могла пристраиваться к дворцовой цитадели [Mylonas,1966, p.12, fig. 1, 3].

1 О.Дикинсон, впрочем, полагает, что цитадель Гла могла быть также и центром административного контроля, и хранилищем.

Существенно, на наш взгляд, что "протополисные" поселки горизонта (и также цитадели) имеют общие черты в архитектурно-планировочном решении и конструктивных приемах¹. Отметим здесь овальную или округлую конфигурацию поселений с радиально ориентированными жилищами, которые пристроены торцовыми стенами к линии оборонительных сооружений, и незастроенным центром, оборону входов в поселки коридорообразными "бастионами", панельно-засыпную архитектуру крупных зданий и оборонительных сооружений². Панельно-засыпные фортификационные конструкции характерны для средне- и позднеэлладской Греции [Блаватская, 1966, с. 40; Mylonas, 1966, р. 16; Dickinson, 1994, р. 153, 155-156] (как, впрочем, и для раннегреческого полиса [Долгоруков, 1982]), синхронных культур Карпато-Дунайского региона [Hoddinott, 1981, fig. 24), Ливенцовской крепости [Братченко, 1976, с. 120], синташтинских укрепленных центров. Вероятно, этот строительный прием имеет древние ближневосточные традиции. В циркумпонтийской зоне панельно-засыпная архитектура восходит к эпохе ранней бронзы. "Двойные стены" жилищ были отмечены исследователями при раскопках "Плоской могилы" в Южной Болгарии и Демирчиуюка [Мерперт, 1995, с. 32, 41]. На Крите панелъно-засыпные конструкции появляются в СМ I периоде [Пендлбери, 1950, с. 115; Dickinson, 1994, р. 147].

1 На это сходство частью уже были указания в литературе [Beresanskaja, 1971, s.6-7]. 2 Конечно, эти признаки имеют значение только в своей исторической комплектности. Так, панельно-засыпные фортификации также были широко распространены в позднем бронзовом и железном веках Европы [Alexander, 1972, р. 850, not. 19], у славян и др., а центрические архитектурные планировки, квадратные и круглые, считаются характерными для индоевропейцев в целом [Lelekov, 1991].

Как социальный организм полис также восходит своими корнями к микенской эпохе. Исследователи выявляют здесь и исходную ячейку полиса – сельскую общину с ее принципом взаимодействия общинного и частноземлевладельческого начал, и рациональный импульс ее последующего социально-политического оформления – эпическую мудрость, и носителей этого импульса – представителей старинной знати, генеалогически восходящей к микенским династическим родам. Микенская цивилизация дворцовых центров возвышалась "над морем примитивных поселков, которые продолжали жить своим традиционным общинным бытом" [Фролов, 1986, с. 26-32]. "Стабильность элементарных общинных структур" наблюдается, несмотря на все перипетии исторического процесса, на протяжении микенской и гомеровской эпох [Андреев, 1976, с. 30].

Согласно традиционной точке зрения, филы – основные подразделения древнегреческого полиса – первоначально являлись кровно-родственными объединениями, но в процессе расселения племен и взаимного общения постепенно могли приобретать территориальный характер [Яйленко, 1990, с. 10]. Сам полис можно рассматривать как одну из специфических модификаций территориальной общины [Хазанов, 1975, с. 12]. В этой связи подчеркнем сложное переплетение кровнородственных и территориальных связей при безусловной доминанте последних в структуре синташтинской общины.

"Знать" или "элита" были необходимой частью социальной структуры протополиса. В микенских табличках фигурирует термин qa-si-re-u, этимологически соответствующий позднему "басилей". В сходных контекстах встречается термин ke-ro-si-ja (= geronsia, "совет старейшин"). Предполагается, что qa-si-re-u возглавлял герусию, выполняя на местном уровне функции контроля в военной и производственной сферах [Молчанов, Нерознак, Шарыпкин, 1988, с. 41]. И. фон Бредов видит в qa-si-re-u главу общины, независимого от центральной власти, которая, по мнению исследователя, не носила в микенском Пилосе абсолютного характера [Голубцова, 1987, с. 258]. Сходные взгляды на микенских "басилеев" разделяют многие другие микенологи [Андреев, 1976, с. 128]. Ю.В. Андреев характеризует qa-si-re-u как правителей отдельных городков-акрополей протополисного типа, вождей самостоятельных родовых общин, постепенно вовлекавшихся в орбиту притяжения микенских дворцовых центров и становившихся их данниками и вассалами [Андреев, 1976, с. 52, 66].

Устойчивость общинных структур в рамках исторических реалий II тыс. до н.э., способность общины к регенерации помогает объяснить феномен "синташтинского протополиса". В условиях перехода к оседлому земледельческо-скотоводческому хозяйству, постмиграционного состояния социумов и общего кризиса на пороге цивилизации протополисный (или какой-то сходный с ним) путь развития оказался для Южного Зауралья наиболее естественным, хотя и обреченным на историческую неудачу. Возможно, в выборе такого пути сказались и общие тенденции, свойственные культурам-носителям синташтинско-микенской парадигмы. Сходный подход должен быть выражен применительно к урбанистическим аспектам синташтинского протополиса. Хотя круглоплановая квазигородская архитектура имеет более древние традиции в циркумпонтийской зоне и некоторых областях Средней Европы [Мерперт, 1995, с. 44,45], для Южного Зауралья эта форма не является полностью привнесенной извне. Об этом можно судить уже по явным следам разработки и совершенствования архитектурно-планировочного решения укрепленных центров Южного Зауралья: от овалообразных поселений с одной линией жилищ и укреплений к "классическим" круглоплановым с двучастной концентрической структурой.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Социальный фактор следует рассматривать в качестве одного из ведущих факторов формирования синташтинской (квазигородской) культуры Южного Зауралья. Археологический облик культуры во многом обусловлен масштабом, социальной структурой и институтами "живого" общества. Существование подобной обусловленности делает возможным и обратные логические заключения: от материальных остатков культурной жизнедеятельностк к обществу.

Общество синташтинской культуры Южного Зауралья принадлежит к числу так называемых среднемасштабных обществ, занимающих промежуточное положение между "первобытностью" и государством. Среднемасштабное, состояние допускает несколько вариантов социальной структуры. Синташтинские сообщества не были вождествами. Анализ социальных артефактов культуры (в поселенческих моделях, погребальном обряде) и историко-культурные сопоставления позволяют сформулировать концепцию "синташтинского протополиса". Структуры "синташтинского протополиса" сложились на основе сильной территориальной общины в условиях постмиграционного состояния социумов с нарушенными традиционными племенными связями. Определенную роль в общественной жизни играла "элита", которая, однако, была тесно интегрирована в структуру общины. С общиной и ее мистическим "телом" связаны развитые культы божеств женского пола и женского начала, умерших и предков. Идеология носила подчеркнуто

Формирование "синташты" отмечено противоречивыми, чертами непрерывности и дискретности исторического процесса, не только конфликтом, но и взаимодействием "старого" и "нового". "Новое" ярко проявилось в социальной сфере. Оформление "синташтинского протополиса" означает появление в степной.зоне новой социокультурной парадигмы и кризис старой, основанной, на структурах типа "чифдом" и "культе" патриархального начала. Формы и стиль синташтинской (квазигородской) культуры свидетельствуют о стадиальном разрыве с предшествующей традицией и о достижении населением Южного Зауралья условного порога цивилизации. Вместе с тем, изучение материальной культуры и погребальных обрядов приводит к выводу о генетических связях "синташты" с культурами энеолита – ранней бронзы региона [Зданович Г., Зданович Д., 1995].

Источники формирования "синташты" как особого социокультурного явления можно условно разделить на внутренние и внешние. Ведущее значение принадлежало внутренним факторам развития. На наш взгляд, образование "синташтинского протополиса" следует рассматривать в контексте произошедших изменений системного порядка (в хозяйстве, стиле жизни, религии и т.д.). В науке накоплен некоторый опыт моделирования процессов становления сложных (complex) обществ на основе прежде всего внутренних источников развития, при этом культура рассматривается как сложное, диалектически противоречивое образование, состоящее из нескольких взаимодействующих субсистем [Flannery, 1972; Renfrew, 1972;1984; Wenke, 1980, p. 365-371].

Определенное "внешнее" воздействие на "синташту", выразившееся в некоторых "южных" параллелях явлениям синташтинской культуры и общества, следует оцяести на счет распространения в Степи "южных" культурных идей ямными и катакомбными племенами из контактных зон (прежде всего, циркумпонтийской), а также проявления в "синташте" родовых тенденций индоевропейского культурогенеза. Иными словами, здесь можно видеть "симптомы стадиально-типологического порядка, отражение процессов параллельного вызревания сходных социальных и культурных идеалов" [Lelekov, 1991, р. 90]. Проблема "южных" компонентов синташтинской культуры, безусловно, нуждается в дальнейшей разработке. Не можем согласиться с решением этой проблемы в русле концепции "арийских миграций" [Григорьев, 1996].

Усиление эгалитаризма в идеологии и социальных структурах на пороге цивилизации, возможно, характеризуется чисто внешней парадоксальностью. Об этом свидетельствует феномен древнегреческого полиса. Стремление рассматривать демократизм полиса как социальное приобретение в ходе трансформации иерархического "трехфункционального" общества [Nagy, 1987; Horowitz, 1996, p. 412-413], с одной стороны, по-видимому, верно отражает направление социальных изменений, а с другой, возможно, демонстрирует излишнюю приверженность традиционным схемам, выводя формирование полисного эгалитаризма за пределы только что обозначившейся постпервобытности.

СОКРАЩЕНИЯ НАЗВАНИЙ
АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ ПАМЯТНИКОВ

 

БК-24	могильник Большекараганский, курган 24.
БК-25	могильник Большекараганский, курган 25.
БК-26	могильник Большекараганский, курган 26.
КА-2	могильник Каменный Амбар 5, курган 2.
CI	могильник Синташта, комплекс грунтовых и курганных захоронений.
СII	могильник Синташта, малый грунтовый могильник.
СIII	могильник Синташта, малый курган.
СБ	могильник Синташта, большой курган.
СМ	могильник Синташта, большой грунтовый могильник.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ