ПРИЛОЖЕНИЕ 7
*Статья написана на основе неопубликованной рукописи В. А. Чудинова, (см. Введение. Корней исток начало всех начал. — прим. редактора)
Данное исследование посвящено чтению эпиграфических славянских надписей на памятниках материальной культуры преимущественно XII—XVII веков, написанных слоговым письмом, которое, предположительно, появилось в первом тысячелетии у сколов, — племен, позже называвших себя сколовами, склавами, скловенами, словенами и славянами. Славянская принадлежность этого, оказавшегося слоговым, письма подтверждается не только географическим распределением соответствующих памятников, но и вкраплением отдельных слоговых знаков — в качестве описок, или с целью тайнописи — в хорошо известные кириллические надписи. Эти дешифровки, в значительной массе оригинальные, в некоторых случаях уточняющие, дают богатый материал для сопоставления как с известными славянскими алфавитами — кириллицей и глаголицей, так и со славянской иероглификой, — обозначением цифр, нот, княжеской принадлежности, принадлежности к городу, мастерской, отдельному лицу. А это, в свою очередь, дает возможность связать появление каждого вида письма с периодом взлета культуры — раннеантичной у сколов, поздне-античной у склавенов — «трояновых веков», перешедших к глаголице, и средневековой, связанной с христианизацией и употреблением кириллицы, закрепившейся впоследствии в качестве основного типа письменности у восточных славян.
На особый характер надписей на пряслицах из Белоозера я обратил внимание еще в январе 1983 года, пытаясь прочитать их сначала как германские рунические буквы, затем — как тюркские рунические буквы, и тут же убедился в неудаче: одно чтение давало «твууо агуо исксиуи». другое — «псшшк нгдш... ».
Нужное чтение пришло лишь в январе 1993 г., после знакомства со статьей Г. С. Гриневича в журнале «Русская мысль». Его предложение читать древнеславянские надписи слоговым способом не только не встретило у меня сопротивления, но очень соответствовало моим взглядам на слоговой характер как современной славянской письменности, так и индоевропейского корнеслова вообще. Современный русский корнеслов, исследованием которого я занимался с 1974 года, показал, что в основе корня слова наших дней, имеющего характер СГС (т. е. согласный-гласный-согласный, — Л.Р.), лежит соединение двух более ранних корней: СГ + СГ (т, е. согласный - гласный, — Л.Р.), где основную семантику нес согласный. Поэтому кажется совершенно естественным предположить, что прото-корню СГ должен соответствовать и определенный слоговой письменный знак. А поскольку протокорень типа СГ в древнем языке являлся полноценным словом, силлабография (т. е. запись слова одними согласными — Л.Р.) того периода не отличалась от логографии, а тем самым слоговое письмо оказывалось в то же время и иероглифическим.
Так что перехода от одного типа письменности к другому в реальности, то есть в графике знаков, не существовало; просто значимое слово, войдя в устной речи в тесную связь с другими словами, со временем абстрагировалось до ничего не значащего слога, а письмо как более консервативный способ выражения мысли удержало старое начертание (подобно тому, как мы пишем по-прежнему «солнце» хотя уже довольно давно произносим «сонце»). В эту концепцию очень хорошо вписывалось и наблюдение Л. Н. Рыжкова, что многие иероглифы кажутся составленными из слоговых знаков, то есть силлабография предшествовала логографии, а не наоборот, как это принято сейчас в грамматологии; а также озадачивающий многих лингвистов факт, что в ряде случаев иероглифическое письмо оказывается более молодым по сравнению со слоговым.
Вообще говоря, любое современное письмо является смешанным, содержа в себе и буквы, и силлабографы, и иероглифы, и различаются только тем, какой из этих письменных знаков оказывается преобладающим; предполагая, что древнее письмо носило слоговый характер, мы придем как к алфавитам, так и к иероглифам в качестве его более современных и развитых форм.
Что же касается пиктографии, то есть неозвученных знаков, то она не только не исчезла, перейдя в озвученное письмо, но, напротив, необычайно расширилась, дав массу абстрактных знаков (в современной русской графике, например, пиктографическими являются все знаки препинания, а также знаки ударения, скобки, кавычки), особенно широко используемых в естественных науках; в свете такого понимания вопрос о переходе пиктографии в фонографию кажется спорным, хотя небольшие переходы отдельных знаков из одной из этих областей графики в другую несомненно существуют (например, знаки ь и ъ в современном русском языке стали непроизносимыми и, следовательно, пиктографическими). Тем самым, в связи с проведенными исследованиями классическая схема развития письма: «пиктография — иероглифика (логография) — силлабография — алфавит» кажется надуманной и должна быть заменена схемой параллельного развития пиктографии и фонографии, а в пределах фонографии начинаться с силлабографии как древней логографии и кончаться смешанным письмом, имеющим преимущественно иероглифический силлабический (новые слоги!), консонантный или алфавитный характер; это смешанное письмо обязательно включает в себя и пиктографические знаки.
Знакомство с исследованиями Г. С. Гриневича необычайно воодушевило меня массой фактического материала, который можно было бы использовать для подтверждения изложенных взглядов; кроме того, славянская культура оказывалась вполне синхронной с греческой и римской, что не только возбуждало патриотические чувства, но и сильно корректировало современную весьма выборочную и потому однобокую историографию, оставившую практически всю Восточную Европу вне поля зрения. Возникло даже острое чувство сожаления: почему ничего из постулируемых им положений до сих пор никогда не излагалось официальной исторической наукой?
Однако более внимательное знакомство сначала с журнальной статьей, а затем и с монографией Г. С. Гриневича показало, что ряд его выводов бездоказателен, а основная масса полученных результатов — плод ошибок от неточностей или вольного обращения с текстами; к тому же у него отсутствует как ссылка на всю предшествующую литературу, включая и публикации памятников письма, так и анализ собственных выводов. При чтении его работ невольно возникало чувство, что его как исследователя удовлетворяет любой полученный результат — поэтому неудивительно, что подтвердить правильность чтения, да и то с рядом оговорок, мне удалось только в отношении одной дешифрованной им надписи — на горшке из Алеканова.
Тем не менее и такое достижение следует признать отличным в качестве начального — однако оно потребовало для своего обоснования привлечение массы дополнительного материала.
При написании данного труда мне пришлось ограничиться только славянским слоговым письмом, а также некоторыми вытекающими из его анализа данными, помогающими понять происхождение глаголицы. Письмо этрусское, протоиндийское, кипрское, критское и прочие, где, по мысли Г. С. Гриневича, есть явные совпадения со славянским, я не рассматривал; подобные дешифровки, вначале вроде бы обнадеживающие, позже не привели меня ни к какому положительному результату, так что на сегодня это направление исследований Г. С. Гриневича я в качестве научного достижения подтвердить не могу — хотя, впрочем, не могу и опровергнуть достаточно аргументировано.
Полученные в процессе моего исследования данные оказались столь велики, что их изложение не поместилось в рамках одного тома. Собственно чтение надписей и все сопутствующие соображения составили материал второго тома; дополнительные выводы, касающиеся истории возникновения каждого из видов письменности, а также славянской этнонимии потребовали написания третьего тома; а предыстория вопроса, включающая анализ современных представлений о славянском письме, современное толкование трактата монаха Храбра «О письменах» и беглое изложение взглядов исследователей XVIII—XIX вв. о происхождении глаголицы вместе с описанием первых находок слогового письма также вылились в целый том.
Разумеется, начиная работу, я не мог предположить, что она потребует такого большого объема, однако ее сокращение без существенных потерь для смысла вряд ли возможно.
Пользуясь случаем, приношу искренние благодарности за помощь в работе эпиграфисту-рунологу Е. А. Мельниковой, а также Л. Н. Рыжкову, научному редактору и вдохновителю данного исследования.
Март 1994 г., Москва
Рассмотрев более чем двухвековую историю поисков древнего славянского письма, можно с несомненностью констатировать, что это письмо было найдено. Правда, ценой больших ошибок и многолетнего движения в неправильном направлении. Сначала казалось, что наиболее ранним, докирилловским типом славянских знаков были руны, потом взоры исследователей надолго приковала глаголица. А настоящими славянскими надписями почти не интересовались, принимая их то за синайские, то за греческие, то за тюркские руны, то вообще за попытки неграмотного человека писать кириллицей. И действительно, слоговое письмо славян имеет много общего с самыми разнообразными начертаниями, а потому, при малочисленности находимых знаков, вполне могло быть принято за любую письменность, неизвестную исследователю. Но даже и в тех случаях, когда оно казалось знакомым по облику, оно почему-то не читалось. В каждом конкретном случае находилось объяснение неудачам, связанным с его чтением, в очень редких случаях надписи даже можно было прочитать — однако при этом смысл написанного оставлял желать много лучшего.
Резюмируя изложенный в данной монографии материал, можно заметить, что в отличие от других типов неизвестной письменности, славянское слоговое письмо было дешифровано столь поздно не только по причине своей великолепной мимикрии под другие виды начертаний, но и потому, что носило небуквенный, слоговой характер. А последнего лингвисты допустить никак не могли, так как к трудностям объективного характера прибавился и данный человеческий фактор: казалось, что славянские языки с их богатыми флексиями и резкими смысловыми сдвигами в значении слов при замене не только одного звука другим, но даже глухого на звонкий или твердого на мягкий просто обязаны использовать алфавиты и совершенно не приспособлены для силлабариев. Но именно эта совершенно невероятная возможность и оказалась действительностью.
Другой причиной задержки в дешифровке явилось то, что слоговые славянские надписи были обнаружены не в виде книжных строк или хотя бы грамот на бересте, а главным образом как метки на деревянных, металлических, костяных и глинянных предметах, с которыми практически не имеют дела филологи, но зато их находят археологи. Единый объект изучения оказался поделенным между исследователями с разными традициями: одни привыкли к длинным пространным текстам и еще не могут считать 3-4 знака за надпись, тогда как другие, напротив, видя массу царапин, клейм и других изменений поверхности найденных обломков, привыкли к тому, что за этими линиями редко стоит какое-либо читаемое слово, а то и просто означающий нечто знак. Иными словами, для одних вещевые надписи слишком незначительны по объему, а для других — по семантике. Археолог не спешит объявить некий узор на находке надписью, чтобы не рисковать зря своей репутацией — в конце концов тексты не относятся к области его исследований. Но не торопится и лингвист, если видит на рисунке или фотографии находки несомненных признаков письма, особенно если археолог оставил данные начертания без своих комментариев. Так, осторожничая друг перед другом, лингвист и археолог предпочитают в большинстве случаев не касаться щепетильного вопроса о наличии нечитаемых надписей.
К названным до некоторой степени присоединилась и еще одна причина: обнаружить неизвестные надписи в конце XX века в такой изученной стране как Россия казалось немыслимым. Во всяком случае рунические письмена Западной и Северной Европы были неплохо исследованы уже в XVIII веке, а из загадок остались разве что некоторые виды письма на Крите (Фестский диск), да в Этрурии; однако этрусское письмо все же читается, хотя и не вполне понимается. Остальные хорошо известные виды письменностей прочитаны. Поэтому даже те отечественные исследователи, которые держали в руках надписи славянского слогового письма, должны были отгонять от себя мысль о том, что их предшественники не только XIX, но и XX века просмотрели существование огромного пласта славянской культуры. В это, разумеется, трудно поверить.
И все-таки невозможное совершилось, и то, во что еще недавно трудно было поверить, стало явью: до славяно-латинского письма западных славян и даже до славяно-греческого письма славян восточных, до спорного славяно-германского рунического начерка жителей Мекленбурга и даже до более древней славянской глаголицы, распространенной у южных славян, существовало некое странное слоговое письмо, памятники которого то здесь, то там на территории славян доставали из-под земли археологи. Оказались правыми отечественные историки-любители XVIII века типа Екатерины Великой, которые намекали на существование некоторой славянской письменности не только до Нестора или даже до Рюрика, но даже и гораздо раньше — до рождества Христова. Однако во всех этих намеках ни словом не обмолвились их распространители относительно слогового характера этих знаков, а также относительно их внешнего вида, поэтому в конце данного нашего исследования мы не можем сказать однозначно, что историки имели в виду именно это письмо, а не какое-то другое. Для такого серьезного вывода необходим более детальный анализ надписей, затрагивающий как внешний вид их знаков, так и их семантику, но прежде всего — время их существования. Поэтому пока остановимся на более скромной констатации: на Руси, а также у славянских племен до ее образования существовал по крайней мере один вид письменности, отличавшийся как от глаголицы, так и от кириллицы (и несколько напоминавший руны).
Что нового дает нам это утверждение? Да почти полный пересмотр нашей древней истории: если славяне были народом не просто грамотным, но владевшим собственной самобытной и, видимо, очень древней письменностью, не уступавшей римской и греческой (а некоторые весьма патриотичные славянские энтузиасты полагают, что предшественники греков, пеласги, заимствовали письменную культуру у славян), то во-первых, древнюю историю Европы в таком случае невозможно рассматривать без истории праславян -и протославян, а, во-вторых, следует усилить поиски в славянских землях более обширных памятников письменности, содержащих целые исторические тексты о ранних периодах славянской истории. Вероятно, с одной стороны это должны быть повествования «Траянова века», то есть поздней античности, а с другой — доскифского времени, то есть поздней бронзы, а, возможно, и более раннего периода.
Вместе с тем, данная мысль звучит почти что голословно: в тексте данной монографии подлинных надписей приведено очень немного, едва ли не два десятка, а остальной материал посвящен рассмотрению мнений лингвистов и археологов по поводу того, существовало ли неглаголическое докирилловское письмо славян. И на этот счет было приведено немного, притом достаточно осторожных мнений: да, такое письмо, видимо, существует. Но каковы его особенности, его географическая распространенность, его протяженность во времени, кто его употреблял и в каких случаях — все это пока осталось без внимания. И ясно, почему: вначале надо показать, что у славян была подобная письменность, а уж затем следует браться за ее чтение, а попутно и за изучение ареала ее бытования и исторической эволюции. Определив хотя бы приблизительно несколько надписей, несомненно относящихся к этому древнему славянскому письму, мы получаем прекрасную базу для последующих изысканий в этой области, поскольку имеем возможность для отбора надписей только такого типа, хотя и имеющих другой графический вид. Это прекрасно понимал М. П. Погодин, начавший сбор надписей еще в 30-е годы XIX века; к сожалению, он не смог уловить общий характер славянского письма из-за малого количества находок. Зато в этом отношении преуспел современный исследователь, Г. С. Гриневич, и хотя он заодно прихватил германские руны, а также другие неславянские виды письменности, все же для начального этапа изучения, связанного с накоплением памятников и демонстрацией общего характера славянского письма его вклад следует признать весьма существенным.
Несомненным успехом Г. С. Гриневича, выгодно отличающего его от предшествующих исследователей, является и его попытка чтения славянских знаков с относительно большим процентом верных определений. К сожалению, по многим критериям эту попытку нельзя считать научной и отнестись к ней с полным доверием: в основе ее лежит простое угадывание, хотя и облаченное в наукообразную форму; правильность одних чтений не подкрепляется правильностью других чтений, поскольку подлинных надписей привлечено весьма мало, порядка десятка; весьма снижает ценность его выводов и славянское чтение явно неславянских надписей, что позволяет заподозрить этого исследователя в вольном или невольном обмане, а перестановки или пропуски знаков в надписях оригиналов — следствие, как нам кажется, некоторой небрежности Г. С. Гриневича — еще более усиливает предубеждение против его выводов. Скептицизм по отношению к его выводам усиливает также популярный стиль его монографии, весьма просто трактующий многие сложные проблемы, а также отсутствие ссылок на литературу в первом заводе его монографии 1993 г. и ее случайный подбор во втором заводе. Наконец, читателя весьма смущает не столько дерзость его замысла — доказать славянское происхождение многих малоисследованных видов письменности, обслуживающей неславянские языки, — сколько скромность полученных на этом пути результатов: либо явные натяжки в интерпретации (Фестский диск), либо вообще неславянское звучание прочитанного (прочие Критские надписи).
И все же исследования Г. С. Гриневича привели к явному перелому в сложившейся ситуации: он показал, что слоговое письмо славян можно читать. Иными словами, крепость, казавшаяся ранее неприступной, сдала несколько своих башен. Теперь в образовавшийся прорыв может хлынуть армия других исследователей.
Таковы наиболее важные аспекты изучения поисков древнего славянского письма. Однако по мере изучения данного вопроса выявились и некоторые достаточно интересные проблемы, не нашедшие пока удовлетворительного решения и представившиеся весьма перспективными.
Прежде всего речь идет об истоках глаголицы. В самом начале данного труда мы показали, что она имеет искусственный, усложненный характер, что поначалу воспринималось нами как свидетельство ее неумелого изобретения недостаточно све-дующим человеком. Вместе с тем, сам характер ее звуковой семантики свидетельствовал о ее приспособленности к более раннему состоянию славянского языка, когда, например, еще не вылилось в стойкую систему противопоставление твердых и мягких согласных, а «ИЕ», позже обозначаемое как «ять», еще не отличалось от «ИЯ», позже обозначаемого в кириллице как иотованная буква «А». Наконец, за ее независимость от кириллицы свидетельствует сквозная нумерация ее букв, тогда как кириллица в этом отношении полностью соответствует греческому алфавиту.
По мере нашего исследования выявилось, что наиболее глубокое изучение глаголицы принадлежит И. Ганушу, статья которого, известная русским славистам по названию, скорее всего так и не была известна им по содержанию, ибо в ней отмечалось разительное сходство с германскими рунами не столько по графическому облику (что, вообще говоря, не имеет большого значения), сколько по фонетическому звучанию и по названию. Хотя из этого сближения еще все-таки не следует, что глаголица есть разновидность германских рун, однако влияние рун на построение глаголицы, на наш взгляд, можно считать доказанным — это влияние было больше, чем со стороны каких-либо других алфавитов. А из подобного допущения следует, что время появления глаголицы у славян должно быть отнесено по крайней мере к периоду расцвета рунического письма у германцев, то есть глаголица по меньшей мере на III—IV века старше кириллицы.
А если принять во внимание, что помимо скандинавских рун существовали также руны английские и ободритские, и что попытка создания христианского латино-греко-рунического алфавита Ульфилы шла все-таки по линии христианизации рунических начерков, то следует признать, что добавление в эту семью рунических алфавитов христианской же глаголицы в качестве славянского рунообразного алфавита приводит к выделению некого нового единства: среднеевропейских, алфавитов поздней античности (в отличие от более известных южноевропейских греческого и латинского). Эти алфавиты имели свою последовательность знаков («футорк»), чем отличались как от латинского («абецеды»), так и от греческого («абегеды», позже «авегеды») и свое название букв. При этом христианизация, начавшаяся в IV веке, ведет к созданию смешанного алфавита, сочетающего в себе знаки как полностью сохранившегося от времени язычества латинского и греческого письма, так и, видимо, наименее «колдовские» руны (было бы интересно исследовать, какие именно руны Ульфила не пожелал включить в свой готский христианский алфавит и почему). Подобно тому, как в более позднее время профессиональные композиторы имели успех, оранжируя современными им средствами древние народные напевы, так и епископ Ульфила создал готскую письменность, оранжируя в христианском духе древние рунические начертания. И если создатель глаголицы действовал подобным же образом, то помимо рунического влияния облик знаков глаголицы должен сохранить и некоторую народную славянскую первооснову, которую, видимо, путем грамматологического анализа можно было бы выявить.
Другим интересным моментом двухвекового исследования глаголицы явилось установление неодновременного ее возникновения, наличие в ней эволюции, различение ранней и поздней фазы и, наконец, наличие двух ее форм, предопределивших ее замену на более близкие к южноевропейским новые алфавиты славян: латиницу и гречицу (кириллицу).
Эта эволюция сохранилась в виде некоторой череды ее реформаторов, а также в виде несколько иных способов организации. Что касается первого, то называется обычно 4 имени: Фенизий, живший еще до Рождества Христова, Этик и Иероним, жившие в III-IV вв., и Кирилл — IX в. н. э. Хотя приведенные в пользу существования вклада каждого из этих реформаторов весьма сомнительны, все же в целом они образуют такой ряд персоналий, который действительно мог бы видоизменить глаголицу от весьма большого сходства с футорками, до создания рунообразной абевегеды (своеобразного синтеза греческой абегеды с более поздней греческой же авегедой), южноевропейской по последовательности, но среднеевропейской по названиям букв и их графике.
Что же касается способа организации глаголических знаков, то уже И. Гануш выявил несколько диграфов; нами их выявлено значительно больше (подробнее мы изложим этот вопрос в одной из следующих монографий), и они свидетельствуют о еще более ранней фазе существования славянского языка, причем эти диграфы объединяются не по горизонтали, как привычно для алфавитов, а по вертикали, как было предпочтительнее для слогового и иероглифического письма. Так что глаголица, возможно, древнее, чем пока кажется; ее первые несовершенные варианты, вероятно, могли действительно возникнуть еще до нашей эры, тогда как деятельность реформаторов постепенно и совершенствовала, и усложняла начальные начертания.
Из этого следует, что пока мы знаем только заключительный отрезок истории глаголицы, тогда как подлинная ее история от зарождения до реформы Кирилла от нас пока скрыта.
Другая проблема связана со слоговым письмом. Здесь поле исследований пока совершенно открыто, ибо неясно не только происхождение слогового письма, но и его родство с другими алфавитами или силлабариямн.
Наконец, можно упомянуть и чуть затронутую в монографии проблему очень древних истоков письменности в связи со значением некоторых буквенных знаков, которые как будто имели календарную природу. Ключом к подобным исследованиям должны быть не только начертания, но и эзотерический смысл порядковых номеров знаков в алфавите, а также исходные названия знаков.
Но, конечно, самая первая и по важности, и по доступности задача — это чтение памятников слоговой письменности. Прочитав порядка тысячи текстов, мы сможем установить и полный состав славянского силлабария, и ареал его распространения, и отличие от других типов письменности, бытовавших в одно время с ним, и наличие графических вариантов, и основные способы организации лигатур, и эволюцию во времени. Вероятно, после прочтения текстов подход ко многим из названных проблем существенно упростится, а это, в свою очередь, позволит сделать ряд выводов с точки зрения общей теории письма. Так что ближайшая монография будет посвящена чтению слоговых текстов, бытовавших на Руси одновременно с кириллицей — сокирилловскому слоговому письму.