ЖИЗНЬ КОРНЕЙ

Сноски

/1/ Цит. по: Маркелов Г.В. Дегуцкий летописец // Древлехранилище Пушкинского Дома: Материалы и исследования. Л., 1990. С. 180.
/2/ Житие Епифания // Памятники литературы Древней Руси (далее: ПЛДР). XYII век. Кн. 2. М., 1989. С. 331.
/3/ Христианство: Энциклопедичекий словарь. Т. I. М., 1993. С. 250.
/4/ Священник Григорий Дьяченко. Полный церковнославянский словарь. М., 1899, С. 4.
/5/ 0б исходных принципах работы над восточнославянскими библейскими текстами в Русской Православной Церкви: Заявление Патриаршей-Синодальной, Белорусской и Северо-Западной Библейских комиссий (15 октября 1990 г., Свято-Данилов монастырь, Москва) // Евангелие. Минск, 1991. С. 5 (1-я паг.).
/6/ Послание архиепископа Геннадия Новгородского Иоасафу, бывшему архиепископу Ростовскому // Казакова Н.А. и Лурье Я.С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIY – начала XYI века. М.-Л., 1955. С. 319.
/7/ См.: Ковтун Л.С. Лексикография в Московской Руси XYI – начала XYII в. Л., 1975. С. 44, 43.
/8/ Литературная учеба, 1990, № 1. С. 139.
/9/ Лосский В.Н. Догматическое богословие // Мистическое богословие. Киев, 1991. С. 304, 305.
/10/ Божественные имена. Дионисий пресвитер – сопресвитеру Тимофею // Мистическое богословие. С. 70.
/11/ Цит. по: Русский Вестник, 1995, № 2-3. С. 5.
/12/ Булгаков С.Н. Свет невечерний. М., 1994. С 227.
/13/ Святого Климента Римского Первое послание к Коринфянам // Писания мужей апостольских. Рига, 1994. С. 134.
/14/ Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI-XIX вв.). М., 1994. С. 48.
/15/ Маркс К., Энгельс Ф. Избр соч. Т. 1. М., 1984. С. 104.

ЧУЖЕБЕСИЕ В ЯЗЫКЕ

Слово II-е

Здесь, возможно, шелестнет вздох покивателей: мол, гонщик наш уже до Маркса докатился.

А почему бы и нет? Понадобится – и Сталина помяну. В свое время, только не торопите. Пока на Руси XYI1 век едва переломил за половину, и рядом с Алексей Михалычем образовался другой государь – "собинный друг" царя патриарх Никон.

Старообрядцы предпочитают называть его "бывым патриархом". И вправду неуютно полагать, что истинный предстоятель Русской Церкви – духовный глава и опора православных – покусился бы на действо, кое развернул Никита Минин своими реформами. Как Аввакум-протопоп пригвоздил, "заодно с Римом Москва захотела вражить на Бога, таковых себе и накликала" /1/.

Каковых – "таковых", батюшка? – можем спросить мы. Да вон тех, кто набрался дерзости переиначить церковный устав, исказить крестное знамение, древние книги повредить. И все – ради одобрения греков, которые в ты поры сами частили на Москву за подарками и дачами. Говорят, будто б накликанные и приманили Алексея Михайловича мечтой о Константинополе, ставшей с тех времян российским наваждением: де, прибудешь ты, царь-батюшко, во Святую Софию, а пальчики-то во знамение и складень, не яко греци навыкли. Все, все, свет наш, менять надобноть в Русии, дабы но отстать от греков. (Потерявших, кстати, – то есть, совсем не кстати – империю и сидящих под салтаном турским.)

Будто бы до глубины сердечной внял надежа-государь этим увещаниям. Не чудно ли? Казалось бы, напротив, грезь себе, как, победно вшед в Царьградские врата, явишь испроказившимся истину Православия, соблюденную в обрядах и обычаях невреженой. Что за вычурный выверт мысли – переиначить свое ради ублажения себя-то забывших иностранцев? Неужто мебиус промеж русачков вон когда еще завелся? Залихватски перекрученный мебиус.

Не читали, видать, Николы Махиавеля, а не все латынщик на худое говорил: "Государи или республики, желающие остаться неразвращенными, должны прежде всего уберечь от порчи обряды своей религии и непрестанно поддерживать к ним благоговение, ибо не может быть более очевидного признака гибели страны, нежели явное пренебрежение божественным культом. Это легко уразуметь..." /2/.

Ну да. Это легко сказать – "легко уразуметь". Тяжеле здравой и очевидной мысли прийти в голову, не скажу уж – угнездиться там. И царь стал главным деятелем реформ, которые слывут Никоновыми не шибко справедливо. Ведь и по извержению патриарха из сана и отставке от дел, когда больно надокучил своим посягательством возвыситься над гражданской властью, они не перестали, а как бы не ужесточились еще.

Сам Никон, судя по всему, книжной справе уж такого значения не придавал. Скорее, для него это был один из поводов поставить "священство выше царства". Обычный ход: создать врага и начать с ним под овации яростно бороться. Ну, перенадеялся на бурные и продолжительные – случается. Только, угодив в ссылку, он уже и не интересовался ходом книжных исправлений, и не поминал. А Неронову Ивану, иноку Григорию, на вопрос о старых или новых книгах отвещал раздраженно, не то равнодушно: "И те и другие добры. По каким хощешь, по тем и служи".

И хотя история его интонацию замалчивает, впечатление остается ужасающее. Так какого же, спрашивается? С книг ведь все пошло и покатилось.

О начальных временах раскола старообрядческий летописец Василий Иванович Болотов в половине XIX века записал:

В сем году в великороссийскую церковь
новоисправленныя книги внесоша.
В них же пременении, приложении
и отложении проникоша /3/.

Такую оценку еще могли не разделять его современники. Даже ревностно русский Хомяков (умерший, впрочем, прежде, нежели смог прочитать хотя бы Житие Аввакума) предлагал, для обращения старообрядцев, "печатать отдельными и дешевыми брошюрами части церковной службы, в которых старый текст или тексты был бы

противопоставлен новому, но "совершенно искренне", с текстом и верным переводом" /4/. Искренний человек, он не подозревал, что "совершенная искренность" будет болезненной для владычествующей иерархии.

Однако ныне точка зрения ревнителей отчего благочестия принимается многими, включая членов никонианской церкви.

Иеромонах Алипий (Гаманович), знаток церковнославянского языка, указывал изъяны мягко, сохраняя лояльность: "Недостаток никоновских переводов заключается в строго буквальном переводе греческого текста, а потому в богослужебных книгах есть много мест неудобовразумительных" /5/. Сама Московская Патриархия высказывается уже четче и резче: "Безусловное предпочтение, отдаваемое новогреческим изданиям и новогреческой практике, обусловливало некритический отказ от русского порядка даже в тех случаях, когда он отражал более древние церковные установления: единство с греками ценилось выше, чем древность традиции (так обстояло дело, например, с трегубой аллилуйей, заменившей сугубую). Ориентация на киевские и венецианские издания и недостаточная филологическая критика имели следствием внесение в московские издания ошибочных указаний и чтений, порой латинствующего характера" /6/.

Дал, наконец, Бог часу.

Да не всем. Церковные хронометры тоже, бывает, не в лад времени тикают. До сих пор находятся грекофильствующие священники, которым не лень повторять траченные молью и утратившие по ходу исследований основательность доводы против старообрядцев: "Почему произошел раскол? <...> И исправлять русские богослужебные книги пришлось звать хохлов и поляков. Не было уже образованных русских. Никто греческого языка толком не знал" /7/.

Суровый тон подобных вопрошаний провоцирует встречное дерзновение, хоть и боязно дискутировать с именитым архимандритом, к тому ж лауреатом ельцинской премии. И все же: то ли осведомленности тут недостало, то ли, может, непредвзятости, чтоб не отпираться от фактов.

Вселенскость взглядов протоиерея Александра Шмемана столь известна, что заведомо выводит его из-под обвинений в национализме и русопятстве. Как же не поверить ему, что митрополит Фессалоник в XYI столетии горестно признавался: "...Ни один монах в епархии не знает древнегреческого языка и не понимает церковных молитвословий" /8/. А ведь то Фессалоники – Солунь – родина свв. Кирилла-Константина и Мефодия, кафедра св. Григория Паламы. Можно, конечно, возразить, что там населилась крупная колония евреев после изгнания из Испании (1492), так что на отчине чтимых нами святых ситуация для Православия складывалась неблагоприятно. Но этнический состав одного города еще не объясняет, каким образом в Константинопольские патриархи могла попасть такая фигура, как Кирилл Лукарис, который, по сведениям того же о. Александра, "издал в Женеве в 1029 г. " Исповедание веры православной", совершенно протестантское по своему содержанию и вдохновению" /9/. Видно, Православию в самой Греции на ту пору было туговато.

Такое соображении нетрудно отнести к ораторским приемам тина "сам дурак". Да вот последний штрих... нот, предпоследний. Греческие-то книги, о древности коих хлестались справщики, на деле были новыми. Тиснутыми (в смысле, печатанными) к тому же у католиков либо протестантов.

Л вот последняя уточняющая деталь и вообще переводит вопрос в иную плоскость. Ирония в том, что знания греческого языка от славных редакторов XYII века и не требовалось. Это только для благопристойного прикрытия и чтоб присыпить православную сторожкость было объявлено, будто исправление русских книг ведется по греческим изданиям и древним рукописям. В действительности же, как установлено современными учеными (и чего теперь не отрицается Московская Патриархия), источниками справы были киевские книги.

"Об ориентации никоновских и послениконовских справщиков на югозападнорус-скую традицию наглядно свидетельствуют так называемые "ковычные" или корректурные книги, отражающие процесс справы. Как показывают эти источники, московские справщики правили книги главным образом не по греческим оригиналам я не по древним рукописям, как они дипломатически заявляли в своих предисловиях, а по югозападнорусским печатным изданиям, правленным с греческих оригиналов" /10/.

Но об этих изданиях своевременные мысли высказывал еще протопоп Аввакум: "А в киевских и давно кое-чево много, с разумом сия подобает прочитати книги" /11/.

Трудно дело – "прочитати с разумом", до сих пор не получается. А еще зарекали – "ведет разуметелное"...

Для окончательного охлаждения неогрекофильского пыла полезен душ следующего современного вывода: "Древнегреческие и византийские редакции текстов Ветхого и Нового Заветов и особенно гомилитические (проповеди) и агиографические (жития святых) сочинения все еще недостаточно изучены в сопоставлении с соответствующими произведениями славянской письменности древнейшей поры. Показательность греческого текста поэтому всегда в той или иной степени относительна" /12/.

Так что не помощники нам Греция, ни тем паче Запад, ни любая лестная заграница. На себя только матушке Руси надеяться. На свои книги, как бы кому не желалось другого. И на своих.

А и есть на кого. Как ни ругать советское время, но время – это люди. Люди, ставшие советскими светскими учеными, многого добились в постижении отечественных древностей. Минус на минус дает косвенную я противовольную заслугу атеистического общества. Русские сумели воспользоваться независимостью от клерикальной цензуры и свободно взглянуть на историю того же XYI1 века, чтоб понять:

"Так выразило себя европоцентристское пренебрежение к средневековой Руси.

Коли да нею и признаются некоторые исторические заслуги, вроде побед на бранном поле, крещения языческих племен и освоения необжитых пространств, то ее духовные накопления объявляются как бы не имеющими ценности. Отрицается почти все, что было создано за семь столетий, протекших со времен Владимира Святого. <.,.> Притом цель этого отрицания – ни эволюция, без которой, в конце концов, немыслима нормальная работа общественного организма, но забвение, всеобщая замена. В глазах " новых учителей" русская культура – это "плохая" культура, строить ее нужно заново, как бы на пустом месте, а для этого "просветити россов" – конечно, по стандартам западноевропейского барокко" /13/.

Такая независимость взгляда вряд ли была бы доступна, останься за плечом ученого никонианский догляд. А здесь все расставлено по местам: Алексее-Никонова реформа знаменовала победу западничества XY11 века, и прельстительная греческая завеса понадобилась, похоже, ради заведомого окорота православных.

И все ж смущает, как ход реформ словно был задан аж за полвека до начала – в наставлениях иезуитов самозванцу Лжедмитрию I: "Издать закон, чтобы в Церкви русской все подведено было под правила Соборов и отцов греческих, и поручить исполнение закона людям благонадежным, приверженцам унии: возникнут споры, дойдут до государя, он назначит Собор, а там можно будет приступить к унии"; "Учредить семинарии, для чего призвать из-за границы людей ученых, хотя и светских..." /14/.

Только Гришка Отрепьев на сем поприще не сдюжил. Куда ему. Но при царе Тишайшем, как ни странно, иезуитские наказы были чуть не полностью выполнены. Никак нам "история не впрок". Должен ведь был он помнить, что и раньше орден Иисуса выказывал столь же трогательную заботу о чистоте Православия. Папский посол Антоний Поссевин советовал Ивану IY и книги переделать и обряд. Однако у Грозного царя хватило православной совести и смысла ответить заботнику: "Нам греки не Евангелие. Мы веруем в Христа, а не в греков". А дед его (первый Грозный) так просто в бешенство входил, когда заикались при нем о правке по-гречески.

Что ж стряслось в русских головах за сто с лишком лет, что государь Никои заявил с гордостью: "Я русский, сын русского ("отец у него черемисин, а мати русалка". -въедливо уточнил Аввакум), но мои убеждения и моя вера – греческие". И вел свои новины в сердечном согласии с униатами, которые еще веком раньше "утверждали, что язык восточных славян не может быть языком КУЛЬТУРЫ и литургии" /15/. В результате русский язык, способный выражать самые высокие понятия и обсуждать глубочайшие темы, был вытеснен на обочину жизни,

Сложность еще и в том, что дело не только в языке как лингвистической структуре. Языковая стихия пронизывает все сферы бытия. Нам не раз, должно быть, придется вспомнить резоны новообрядцев на Московским соборе 1666 года: "Глупы, де, были и не смыслили наши русские святыя! Не учоные, де, люди были, чему им верить? Оне, де, грамоте не умели!" /16/. И Никон, пытаясь увести от ревнителей единственного оставшегося с ними епископа – Павла Коломенского, в качестве аргумента выдвигал "старопечатных книг просторечие" и "предлагаше правление книг новопечатных нужно быти ради грамматического художества". На что Павел справедливо возражал, яко "не по правилам грамматическим новшества полагаются" /17/.

Как всегда, пути лукавого обставляют ухищрения разума, пащенки "ведения разумного". Которые, впрочем, способны впечатлить, лишь пока принимаем его волю и но находим достаточно своей, дабы стать на правый путь.

Вот какая удивительная картина. Именно против "просторечия", простоты и доступности русских книг ополчился Никон – и это позволило следующему разрушителю русского духовного пространства Петру по-своему ломать и корежить язык под девизом возврата К простоте.

"Реформа эта была задумана и осуществлена как сознательный разрыв многовекового исторического преемства духовных основ русской жизни и ключевых архетипов русского национально-религиозного самосознания", – выявил суть нововведений при Петре митрополит Иоанн /18/. И правы те, кто величайшим бедственным последствием петровской перестройки признают раскол нации. Обратим только внимание, что эти разрыв и раскол не в последнюю очередь и совершены, и закреплены на языковом уровне. Барьер, воздвигнутый малопонятным (после киевского воздействия) славянским в церкви, с мирской стороны был надстроен онемеченным книжно-приказным. Пользуясь невразумительностью книжного языка, сложенного Никоновой справой и третьим южнославянским влиянием, Петр огласил приказ: назад, к простоте! Но родной опыт староверов при этой прогрессистской направленности был отвергнут, вместо русских предписаны "слова посольского приказу", и чего стоила петровская простота, известно.

Словоупотребление "по приказным образцам" (собственно, топорный чиновничий язык) обернулось новой языковой агрессией, теперь уж напрямую с Запада. Беспутное внедрение немецкой, английской, голландской лексики помогало, конечно, государственной ломке – и вовсе отдаляло язык от народа. С тяжкой руки Петра пошли ковылять колченогие уродцы – германские заимствования в огласовке тугого на ухо императора.

...Надо немного охолонуть. Так и слышу осаждающий укор: больно строг ты и к патриарху, и к императору; слишком удал задним-то числом. А приведись-ко жить в их лета – насмелился бы так? Не пожалел бы своей спины, не то и самого ботала, коим стоко болтаешь? – Да я и сам себя окорачиваю, пытаясь представить то место. Только осеняет ясное соображение: есть у меня и свое. Где родился, там и пригодился. Именно по всему тому, видно, и не живу в ту эпоху. Раз пущен на свет сейчас – так и бояться нужно нынешних окорачивателей. Или не бояться – и, значит, продолжать. И про Петра в том числе.

Пусть тургеневский Потугин убаюкивал русское рвение: "Возьмите пример хоть с нашего языка. Петр Великий наводнил его тысячами чужеземных слов, голландских, французских, немецких: слова эти выражали понятия, с которыми нужно было познакомить русский народ; не мудрствуя и не церемонясь, Петр вливал эти слова целиком, ушатами, бочками в нашу утробу. Сперва – точно вышло нечто чудовищное, а потом – началось именно то перевариванье, о котором я вам докладывал. Понятия привились и усвоились; чужие формы постепенно испарились, язык в собственных недрах нашел, чем их заменить..." /19/.

Что верно, то верно: особой мудрости и осторожности тут не наблюдается. А с остальным можно поспорить. Тем более что импортом лексики инициативы не ограничились. Многорукий царь жадно ухватился аж за правку церковных текстов: "Петр не считал для себя, светского властителя, зазорным редактировать богословские труды, книги, проповеди, предназначенные для религиозного воспитания подданных в нужном самодержавию направлении" /20/.

Ха, не считал зазорным! Да у него не задержалось собственный кортик в патриархи возвести. Ни себя "крайним судиею" Церкви наречь.

Но и этим он не удовольствовался, а нанес еще один удар по языку. Латинизирующее начертание гражданского шрифта зримо явило полный отрыв от традиции. Еще В.К.Тредиаковский называл петровскую графику "русской антиквой". Введение новой азбуки не стеснялись у нас объявить революцией, когда слово произносилось с придыханием: "...Революцией была на Западе в эпоху Возрождения победа нового шрифта, получившего условное название антиквы, над готическими шрифтами средневековья, выражавшими прежнюю идеологию и технику, а у нас в России -реформа шрифтов при Петре..." /21/. Марксистская непритязательность дефиниций тем не менее вскрывает генезис процесса.

Мудрено ли, что "в Петровскую эпоху, когда европеизация достигла апогея, грамотность массы русского населения, напротив, понизилась" /22/ – поскольку выпуск религиозных книг, по которым учились грамоте, катастрофически упал; что "в Академии наук не нашлось места для теологии" /23/; что реформы стали "началом той светской опеки, которая целых двести лет душила церковь в своих объятиях" /24/. Что с неизбежностью возникло ощущение второсортности церковнославянского языка.

После этого из натужного потугинского оптимизма можно разделить только восхищение крепостью "нашей утробы". От сдвоенного удара, нанесенного с вершин власти на протяжении одной человеческой жизни, вряд ли какой другой язык смог бы оправиться.

Правда, и наш проболел все XYI11 столетие. На языке этого века государственной славы, не сломав своего собственного, может изъясняться разве что Паламарчук. А выйдя из коматозного состояния, язык оказался уже другим, достигнув, впрочем, невиданных вершин. Правда, в соседней горной системе. Но о судьбе языка в XIX веке должен быть особый разговор. К тому же и сам этот век оказался на удивление долог – дольше, чем любое другое столетне. А начало следующего грянуло такими революциями, что, капалось бы, до языка ли тут?

Ан нет. Или, скорее, ан да. Все революционеры – и пламенные, и не очень – уделили ему первейшее внимание. Это мы почему-то уже не задумываемся и не вспоминаем о той орфографической реформе, которая готовилась еще при Временном правительстве и была введена декретом Совнаркома 10 октября 1918 года (умилительное единодушие космополиток-западников и большевиков-интернационалистов!). А должна бы вызвать хоть почтение последовательность, с какой православные эмигранты отстаивали русский язык в своих изданиях, печатая их по-дореволюционному, и всерьез оценивали суть проведенных перемен. И.А.Ильин разоблачал новое правописание как "искажающую, смысл убивающую, разрушительную для языка манеру писать" и указывал, что черта нее "сеются недоразумения, недоумения, бессмыслицы; умножается и сгущается смута к умах" /25/.

В страсти этих слов нет преувеличения: новая орфография в значительной степени лишила нас понимания сущего, как оно было выработано всей русской жизнью. Если не вообще закрыла возможность такого понимания. Она стала пограничным столбом между Россией и СССР.

Пореволюционное чтение и письмо не дают возможности осмыслить даже название эпопеи Льва Толстого, которую мы продолжаем называть великой. Толстой писал "Войну и мiръ", где "мiръ" через "и десятиричное" означает и вселенную (космос), и все сообщество людей, а не просто "состояние без войны" (как "миръ" через "иже"), тишину и покой.

Подивимся не в первый раз (все в русской жизни достойно удивления при внимательном взгляде, поскольку совершенно не соответствует тому, что о ней преподносится): изучаем роман в школе – а основного замысла, объявленного названием, не знаем! Только через славянское слово не осознаваемое нами различие и можно установить.

Чти Толстой! Прощальные слова Исуса Христа перед Вознесением становятся на одно лицо: "Мир оставляю вам, мир мой даю вам: не яко же м!р дает, Аз даю вам" /Ин. 14. 27/ – и обессмысливаются.

Но отсюда ближе видно: что хотели – то и получили. Профессор П.Н.Сакулин, главный вводчик новой орфографии, объяснял "реформу именно как "секуляризацию" правописания". Языковеды начала века под его руководством решали задачу "выделении исконно русских составных частей нашего двуипостасного языка", что позволило Вячеславу Иванову едко определить их деятельность как стремление "обрусить -смешно сказать! – "живую русскую речь" /26/.

В начале XIX века Н.И.Греч подсмеивался, обращаясь "К реформаторам русской орфографии":

О чем шумите вы, друяья, в Больший Мещанской?
Зачем анафеме хотите вы предать
Фиту и еръ, и ерь и ижицу и ять?
Иль подвиг совершить мечтаете гигантский? /27/.

И только через сто лет, когда подвиг сей был уже совершен, молодой Д.С.Лихачев разъяснил, зачем это сделано (расплатившись и за это, в частности, понимание отправкой к Соловки):

"Новая орфографии всегда была мыслию бесовщины (60-е годы XIX в.)" и "явилась делом антихристовой власти"; "еще более отдалила русский язык от церковнославянского, сделав его еще более трудным и непонятным"; "наконец, новая орфография посягнула на самое православное в алфавите". Что выразилось в изъятии букв, самый образ которых глубоко содержателен:

"... "" в ея древнейшем начертании символизирует церковь. Об этом красноречиво говорит крест наверху. <... >

Уничтожив "", они (имя которым легион) хотят предать забвению ту ненавистную связь, которая существовала когда-то между Византией и Русью, Россией.

Уничтожив "", они пытались достигнуть еще более ужасных целей: отторгнуть Россию от небесной благодати (вспомним те слова, которые пишутся через "ижицу")".

И хотя ныне этот доклад 1928 года академик называет подготовленным полушуткой, полусерьезно, наблюдения в нем сделаны нешуточные и выводы звучат всерьез: "Если имя есть сама вещь, то кто станет отрицать непосредственную связь между начертанием слова и предметом, который оно должно символизировать?" /28/. Учтем и обратное дополнение: стремление разорвать связь вещь-имя и осуществляется через изменение орфографии, орфоэпии, смысловой наполненности слова и даже интонации.

Добро бы одна Софья Власьевна задавалась так. А то ведь в то же самое время трагический поэт "эпохи Москвошвея" подгрызался с другой стороны: "Все, что клонится к обмирщению поэтической речи, то есть к изгнанию из нее монашествующей интеллигенции, Византии, – несет языку добро <...> В русской поэзии первостепенное дело делали только те работники, какие непосредственно участвовали в великом обмирщении языка, его секуляризации" /29/.

Если учесть, что и религиозная проблематика – не последний исток и опора внутренних сил языка – сменилась атеистической, можно представить, в какую катастрофическую ситуацию попал русский язык. Во всех смыслах, в переделку.

Впрочем, откровенность поздних секуляризаторов побуждает всмотреться в обратную перспективу, которая способна высветить сквозную тенденцию преобразований их предтеч.

Секулярный характер Петровских реформ сомнения не вызывает. Они дошли до того предела, когда даже введенный "гражданский шрифт служил своего рода перегородкой между церковной и светской книжностью" /30/.

Менее очевидна и приемлема слуху тенденция обмирщения в Никоновых новинах. Однако именно они взрыхлили почву под посевы неуемного царя. А с другой стороны, отказали в праве на выражение и передачу божественного содержания языку русского парода. Отторгнутый от прирожденной основы, он утратил и существенные внутренние качества. Открытый и нажитый русскими сакральный язык в результате вдохновленного новинами третьего южнославянского влияния оказался вытеснен из Богослужения и, значит, объективно секуляризован. Л новый малопонятный извод его подвергся заточению в церковной ограде.

Сюда нужно приложить и революцию в манере проведения реформ. Никонова метла вымела прежний принцип соборности при принятии касающихся всех православных решений. Реформы повелись невиданными дотоле болыневицкими методами "прямого действия". В православную жизнь вместе с ними вторгся западный волюнтаризм.

Последовательно выдержанная секулярная направленность наших языковых реформ совпадает, конечно, с общим процессом (прогрессом) обмирщения в Европейской ойкумене; со всемирной предреченной апостасией. Однако в них отражается и особо пристальное внимание, почему-то уделяемое .миром именно русскому языку. Все отмеченные языковые преобразования, вопреки утверждениям лингвистов, журналистов и проч., не были естественными.

Тут нужно не забыть, что только насилием развели единый некогда язык по трем теперь уже плохо сообщающимся руслам – великорусскому, малорусскому, белорусскому, – создающим иллюзию существования трех различных народов и несущим горькие плоды в периоды ослабления единого государства. И уж тем более внутри великорусского языка вводимые по указу реформы, декретальные изменения, насилие (прообраз нынешнего террора СМИ) не могут быть оправданы, как бы ни тщились ученые и не очень специалисты, идеей естественного развития языка. Разве неестественные формы и понятия могут похвастать природной родословной? Мутации зачинают в колбах, в диаграммах кабалистов, в латинско-протестантских печатнях, в электронно-лучевых трубках телевизоров, в издательских компьютерах.

Ну как же выразительны фигуры борцов с русской отсталостью и обскурантизмом! До чего всё просветленные лица! Глаз не оторвать от парсун радетелей родного языка (полезно, кстати, и нынешним обновленцам присмотреться, в какой компании оказываются).

Главным справщиком у Никона стал проходимец Арсений, "жидовин и грек, еретик"/31/, про которого и до сих пор доточно не ведомо, кою веру он держал. Вернее сказать, какой только не придерживался. Еще до патриаршества Никона доведали на Москве про его прокуды и завели расследование насчет именно веры. Важнеющий по тем временам пункт анкеты – легко предположить, что и меры примут соответственно суровые. Мы ведь как привыкли по опыту гуманистичного XX века? – коль расследование, так непременно пытки, клещи, кнут. Но обращение с еретиком не укладывается ни в какие рамки внушаемых нам представлений о грубости и дикости нравов Древней Руси.

Врываются эти бесцеремонные неотесанные монахи в Арсенову келью и с присущей русским хамоватостью эдак угрозно приступают: "А ну, признавай, бусурман ты али нет?" – "Нет, нет, что вы! Отродясь такого не бывало, – скулит гречин. – Святой истинный крест!" – "Ой ли?" – сомневаются допросчики, но уходят. После докладают по начальству: так, мол, и так, запирается, де, а признать не хочет. Начальство чешет в затылке: ну, что делать, Господь велик, погодим маленько. Годят. Обаче сведенья-то верные. Сам патриарх Иерусалимский, который и завез Арсения на Русь, по взыгрании совести довел на него, что тот обрезанец. Начинают доспрашивать снова, строжат паки и паки... А с современной-то точки зрения проблема решается элементарно, в две минуты – посредством снятия штанов. Но, выходит, именно этого себе и не дозволяли. А нам теперь долдонят – "права человека, права человека"...

Не помню точно, сколь тянулась эта канитель. В конце концов Арсений все ж таки признался: был обрезан. Но в бохмичью веру, а не жидовску, и силком! Ну, быват, -вздохнули православные. И в итоге Никон сделал его ближайшим сотрудником, посадив на Печатный двор.

Не менее назидает и то, что глава Российского Библейского общества А.Н.Голицын был масоном, а к тому же, сказывают, радел на "корабле" Татариновой. Не спеша делать выводы из этого заурядного для его времени факта, прислушаемся к самосвидетельству. Когда Александр I предложил ему стать обер-прокурором Синода, князь поначалу отнекивался и наивно признавался: "Какой я обер-прокурор, ведь я ничему не верю!" /32/. Тем не менее и на сию высокую должность уселся, и возглавил комиссию по переводу богодухновенных книг. Не иначе как масонская дисциплина вынудила застолбить эти ключевые посты. И, если прав А.Ф.Писемский, сошел-то он с высокой степени управителя Церкви только после его анафематствования /33/.

Вообще-то и с самими Библейскими обществами не все тихо. Русский патриот и православно просвещенный человек А.С.Шишков обвинял их всеевропейскую сеть в намерении "составить из всего рода человеческого одну какую-то общую республику и одну религию" и разоблачал ее конечную цель: "...Распространяя повсюду Библию и поставляя за правило всем и каждому читать ее без истолкований, примечаний и рассуждений <...> вселить в людей равнодушие ко всякой вообще религии". И что же? – А то: хотя прозорливость духовно чуткого адмирала подтверждается по сей день, сам Шишков так успешно оболган и высмеян либералами, что от него одни "мокроступы" остались.

Впрочем, в те лета благоприятны активность Библейского общества была приторможена – видно, еще не вся жизнь в России подчинялась мировой закулисе. Но когда возобновилась, главным участником нового перевода Библии стал преподаватель иврита Д.А.Хвольсон. Во избежание оценочной ошибки опять-таки поищем стороннюю характеристику. Современный историк еврейства в России описывает эту фигуру с мягким юмором и полным пониманием: "Профессор Петербургского университета Д.Хвольсон признавал откровенно, что он поменял веру "по убеждению": лучше быть профессором в Петербурге, чем меламедом в местечке" /34/. Столь твердая исповедная убежденность главного дидаскала вряд не сказалась в русском тексте православной Библии. Ох и точно отец Григорий назвал его еврейско-русским.

И все-таки поражает подбор персоналий, выдвигавшихся (или проникавших?) на роль организаторов и исполнителей переводов. Ну почему именно этого рода ребята так самозабвенно рвутся исправить, улучшить, сделать русским понятнее наши же, русские, книги? Феноменальная забота – просто "душат слезы", как выражается один мой хороший товарищ.

Не менее сильно в них иное благое побуждение: подтянуть отсталую Россию к прогрессивному Западу. Во всех рассмотренных реформах и текущих "естественных" переменах выпирает то чужебесие, которое при начале метко заклеймил наш бессмертный протопоп: "Ох, ох, бедная Русь, чево тебе захотелося немецких поступков и обычаев!" /35/.

Как пошла от Никона оглядка на заграницу, так и живем с тех пор со свернутой набок головой. Так и крутим до вывиха шейных позвонков.

Никоново греколюбие; краткий курс полонофильства при Васеньке Голицыне; немецко-голландское водительство Петра; антихристианское влияние масонства; революционный интернационализм – и вплоть до нынешнего штатопоклонничества, когда выметнулись через океан жадным взором и несытым помыслом. Есть ироничная надежда, что, добравшись до Аляски, попадем-таки к себе, в Святую Русь. Но опять же с черного хода – малоприличное извращение обратной перспективы. Да и сохранится ли земля в святости, пока блудим в закордонных поклоняниях? К тому же все равно – по солнышку – запоздаем к себе на день и можем просто не застать себя.

Так мудрено ли, что все по виду академичные перемены сопровождались у нас страстной религиозной, политической, идеологической борьбой? Нет же, русским еще ставят в вину вздорность в отстаивании мелочей, сводя сложность, тугосплетенность, трагичность возникающих вокруг реформ борений к единому азу,

Старообрядцы в ведении смыслов имели право выдвинуть единый азъ как знамя, как мгновенно опознаваемый символ, собирающий в свой фокус глубину проблем. Но нам, утратившим проникновенную суть самых азов, сводить к нему анализ столкновений не годится.

Боже мой! Если в Западной Европе, этой бородавке Евразии, некий граф в кои веки сподобился согнать великую армию в тридцать копий и, потеснив соседа-барона, оттягал пару-тройку деревень, а потом воздвиг на сельской площади перед гаштетом булыжный монумент в ознаменование сей блистательной победы, – это, по гениальной классификации А.Тойнби, был достойный Ответ на суровый Вызов истории! А когда находники на Руси выворачивают наизнанку и совесть, и сознание, ставят с ног на голову миросозерцание и мироотношение и притом стремятся физически поработить -тут всего лишь мелочи, и борьба против таковых благодетелей – цепляние за букву и обрядоверие.

Хороши мелочи! Да ладно, пусть даже мелочи. Но вспомните свое же, западное, присловье: "Дьявол кроется в мелочах". Не хотите?

И я не хочу, чтоб сложилось впечатление, будто изначально отвергаю любую мысль о правке и настаиваю на неприкосновенности дониконовых, например, книг, видя откровение в каждой их не no-нынешним правилам поставленной точке.

Вопрос о получении исправного текста издавна заострен, поскольку естественно возникает при наличии множества рукописей, грешащих описками, отступлениями, неточностями. В русские требники была предусмотрительно включена особая

"Молитва разрешению писарем": "Съгреших преписываа святаа и божественнаа писаниа. святых апостолъ и святых отець. по своей воли и по своему недоразумию, а не яко писано" /36/.

Эта потребность подвигала на самые величественные книжные предприятия. Как возникла Геннадиевская Библия, первый полный библейский свод на Руси (1499)? – В ответ на вызов ереси жидовствующих. В своей борьбе против Православия еретики-жидолюбы опирались на поздние греческие переводы Священного Писания, отредактированные в антихристианском духе, и насущным стало обретение подлинного текста. Взявшись за такой труд, русские люди оставили себе памятник, а нам назидание. Деятельность Максима Грека также была связана с получением исправных переводов библейских книг и святоотеческой литературы. Тот же вопрос ставился на Стоглавом соборе 1551 года царем Иваном IY и митрополитом Макарием. Да и появление печатной Библии вызвала нужда освободиться от накопившихся в книгах разночтений:

"В них же мали обретошася потребни, прочий же вей растлени от преписующих, ненаученых сущих и не искусных в разуме, ово же и неисправлением пишущих.

И се доиде и царю в слух; он же начат помышляти, како бы изложити печатныя книги, яко же в грекех, и в Венецыи, и во Фрягии, и в прочих языцех, дабы впредь святыя книги изложилися праведне" /37/.

Неизбежность правки сознавалась, но именно как праведное подправление, а не лукавый произвол. Если царь задумывался о печатании книг, "яко же в грекех", а паче во фрязех, – было ясно, что имеется в виду техническая сторона дела, но никак не содержательность либо идеология. Выражаясь в привычных терминах, тогда еще умели различать заимствование достижений цивилизации от необходимости хранить свою культуру. "Изложити печатныя книги, яко же в грекех" – но "нам греки не Евангелие". Тут, пожалуй, эффектно словить меня на слове. А как это столь благочестивые цари того же Максима Грека затравили? На что, кстати, ссылается помянутый прежде архимандрит в своих обличениях старой Руси: "И не любили образованных. И Максима Грека скоро извели" /38/.

Но давайте-ка начистоту. Что теперь лить никонианские слезы по святому страдальцу, когда именно староверы высоко чтут труды и почитают память его. И сберегли преподобное наследие, когда никонианские монахи без зазрения совести подделывали рукописи святого /39/: только б ссылкой на фальсификации подтвердить правоту Алексее-Никоновых новшеств – другая казнь. И не горше ли первой: какая посмертная мука для писателя (даже для церковного; тем более для церковного) -искажение смысла завещанного им на прямо противоположный. Так что уж кому-кому вступаться бы за Максима Грека...

Да и, положа руку на сердце, не больно похоже на заступничество. Скорее, повод опорочить неугодных. Что ж, прием испытанный. Известно ведь, что есть, есть иной – правый – путь, коим хожено в истории. Только... только натыкано устрашительных надолбов на этом пути. Все, по нему шедшие, его исповедавшие, объявлены реакционерами, ретроградами, консерваторами. Все, без исключения, – инквизиторы, тираны и душители. Наконец, шовинисты, националисты, фашисты.

Согласно либерально-демократической номенклатуре, преп. Геннадий вкупе с преп. Иосифом Волоцким, пресекшие жидовскую напасть, числятся по разряду мракобесов.

Понятно и то, почему протопопа Аввакума с присными кличут русскими националистами: кто против революции – тот и националист. Вон еще когда открывается тема "Россия и революция", где "и" следует читать как "или".

Государь Николай Павлович пожег перелганные библейские книги, придержал масонское вторжение – и заклеймен как реакционер.

Наконец, такой парадокс. Триумфальное шествие расцерковления языка в 50-е годы нашего века остановил не кто иной, как И.В.Сталин. Правду сказать, спас язык от окончательной порухи, раздолбав академические происки Н.Я.Марра. Можно представить, что это остался бы нам за жаргон, восторжествуй "классовая теория языка" Наума Яковлевича. Покусительство академика влекло исчезновение понятий "отечество", "родина", "патриотизм". Разрушение коих, впрочем, наблюдаем в наши дни. Взятые на вооружение вместо классовых, общечеловеческие ценности еще более энергично работают на распад русского сознания. Сталину удалось лишь на время замедлить этот процесс.

Характерно, что пришедший вслед за ним перестройщик в начале 60-х благословлял очередную подрывную языковую реформу. Окружение, похоже, просто не успело провести ее из-за падения своего первого секретаря.

Итак, вопрос о переводах не сегодняшний, и потому необходимо учитывать историческую перспективу. Само собой, при более внимательном рассмотрении, нежели допущено считать интеллигентным, она окажется обратной. И чему учит, на что указует она?

Все существенные – если не сущностные – переломы в жизни Русского государства на протяжении последних трех с половиною столетий сопровождались языковой ломкой.

Все без исключения языковые реформы (и объявленные, и сокрытые) начинаются с обвинения Руси в отсталости от цивилизованного Запада, а завершаются очередной ступенью секуляризации, принудительной апостасией. Наиболее радикальные языковые перемены происходят не в результате естественного развития языка, а как следствие насильственных, по умозрительной схеме организованных преобразований. (Обратим внимание на излюбленное преобразованщиной словцо "радикальный", что по-латыни означает "корневой".)

Упирающуюся Русь усиленно загоняют в апостасию революционными мерами и с таким же энтузиазмом. И вельми гневаются на твердость противящегося русского духа, обзывая ее консерватизмом и недоумием.

Но когда русской твердости хватало, расцвету национальной языковой стихии сопутствовали собственно государственные успехи. (Пример XYIII века ничего не опровергает, поскольку на протяжении его, параллельно росту государственной мощи, и язык постепенно выкарабкивался из реформатской ямы.) Когда национальным силам доставало разума и воли взять дело под свой контроль, перемены становились благотворны, а покушения злых сил успешно погашались.

Случайна ли эта неизменность совпадений, с какой все решительные перемены в нашем государстве затрагивают языковую сферу? Так можно спрашивать, лишь чтоб услышать категорическое "нет". Ибо язык – один из мощнейших факторов, формирующих (и формулирующих) нацию. Язык, вместе с религией, от него, впрочем, неотрывной, является носителем духовного генофонда народа и его созидателем.

С чисто тевтонской воинственностью об этом пишет современный немецкий политолог: "Не только меч один побеждает в сражениях мировой истории, рядом с ним стоит не так бросающийся в глаза, однако более стойкий воин – язык" /40/. Следует предположить, что верно и обратное: утрата духа этим воителем ведет к обезоруживанию нации.

И другой, более миролюбивый германский ум свидетельствует неложно: "В жизни языка без конца происходят едва заметные изменения: меняется его употребление, возникают и отмирают модные слова и языковые клише, и лучший способ отобразить крушение общества в кризисную эпоху – это наблюдать за изменениями его языка..." /41/.

Чем мы сейчас имеем возможность до пресыщения насладиться, если способны с герменевтическим любопытством взирать на его разрушение. И готовы способствовать его распаду.

В предложении о переводе церковнославянских текстов на русский, независимо от субъективных намерений, сквозит (в лучшем случае) все та же провинциальная оглядка: опять мы отстаем от Запада, где вовсю служат на национальных языках. Одновременно этот провинциализм следует признать симптомом того, что мы перестаем ощущать себя универсальной, вселенской державой, которой тесны национальные рамки. И нельзя не видеть (случай худший), что посягательство на перевод только больше отдаляет нас от нас самих. А для религиозного начала этот процесс -после долгого господства атеизма – оставляет одну дорогу: в отрицание и небытие.